— Матушка Варвара Алексеевна! Подай мне ордена. Хочу вернуть их государю… Мне они больше не понадобятся…

В голосе нет гнева. Он знает, что осталось немного. Совсем немного. Ему больше ничего не нужно. Варвара Алексеевна не откликается.

Ордена украли! Вместе с форменными фраками. Обо всем заявлено в первую часть казанской полиции. Слуга Николая Ивановича, именуемый ординарцем, Яков Онуфриев дал показания: «Во время дня, когда происходила перестройка в доме, украдено платье, принадлежащее помещику моему, а именно: черный и синий форменный фрак и бывшие на оном ордена св. Анны 1-й степени со звездою и орден св. Станислава без звезды и двое брюк, черные и синие, шелковый халат холодный, бывшие в комоде, через разломание замка, и по всем розыскам нигде не отыскано…»

Лобачевский даже не догадывается, до какой степени он обеднял: случись смерть — не в чем даже положить в гроб! С чего начал, тем и закончил.

Гудит за окном февральская вьюга, завывает в трубе. Холодно, тоскливо. Мрак. Ровно тридцать лет назад Лобачевский, молодой, полный сил, объявил миру об открытии невиданной геометрии. Тогда не было так холодно. Впереди лежала целая жизнь. Прекрасная жизнь! В ней случалось всякое. Веселое и печальное, как две противные силы, волнуют жизнь нашу внутри той волны, где заключаются все удовольствия, свойственные человеческой природе. И возвраты к унынию приятны; и трогательные картины бедствий человеческих нас привлекают. С удовольствием слушаем мы Эдипа на сцене театра, когда он рассказывает о беспримерных своих несчастьях. Жить — значит чувствовать, наслаждаться жизнью…

А ему приходилось не наслаждаться, а отбиваться, воевать всю жизнь с ничтожествами. По-видимому, смысл жизни прежде всего в борьбе… Он возвел свой бастион и защищал его до конца! Теперь вот царь самолично отменил празднование пятидесятилетнего юбилея университета. Праздновать, мол, будете, когда университету исполнится сто лет…

Прочел ли хоть один человек на земле «Пангеометрию»? Не «воображаемая», а «всеобъемлющая»… Как глухо вокруг! Может быть, и «Пангеометрия» затеряется в ворохе других ученых сочинений, которых никто не читает. Если бы немного света, немного света!.. Единственный лучик света, чтобы хоть на мгновение разогнать тяжелый мрак.

Он слабым голосом позвал Варвару Алексеевну. Она подошла встревоженная. Он улыбнулся, протянул руку.

— Я тебе как-то говорил, что человек родится для того, чтобы научиться умирать…

— Полно тебе, батюшка, пугать меня.

— Нет, Варвара Алексеевна. Не пугать тебя хочу. Пришло время… В могилу надо. Умирать пора. До кедровых шишек не дожил. Прощай!..

Она рассердилась. А он тихо потянулся и словно задремал. Он видел себя молодым, верхом на корове. Корова взбрыкивала, неслась по аллее сада, pacпугивая гуляющую публику. Лобачевский держался за рога. Вслед неслось улюлюканье…

Приехал доктор Скандовский. Пощупал пульс. Николай Иванович лежал, как живой.

Лобачевский умер 12(24) февраля 1856 года вечером в возрасте шестидесяти трех лет от паралича легких. Доктор не верил, что все кончено. Он приезжал несколько раз ночью, капал на лицо покойника горячий воск со свечки, стараясь уловить движение мускулов.

Наутро попечитель извлек формулярный список о службе Николая Ивановича Лобачевского за сорок лет. Взгляд Молоствова остановился на графе: «Был ли в отпусках, когда и на сколько именно времени; являлся ли в срок и если просрочил, то когда именно явился и была ли причина признана уважительной?»

Внизу — рукой Лобачевского аккуратно, бисерным почерком: «Не был».

Инспектор студентов Казанского университета Александр Христофорович Зоммер совершал свой обычный обход. Зоммер был стар. Он помнил еще то время, когда вот здесь, в этих коридорах и аудиториях, появлялся Лобачевский, прекрасный, гордый, как лермонтовский демон. Александр Христофорович, может быть самый незаметный человек во всем университете, любил Лобачевского, благоговел перед ним. Все это создал он… Ему было дело даже до Зоммера, он стал крестным отцом единственного сына Зоммера, он хлопотал о чинах и наградах…

Но если бы он ровным счетом ничего не сделал для Зоммера, Александр Христофорович все равно преклонялся бы перед сим великим мужем.

То было особенное время. Такого уж не будет!

В профессорском зале висели портреты «знаменитых мужей»: Ломоносов, Эйлер, Румовский, Симонов, Лобачевский…

Каждый раз Александр Христофорович останавливался возле портрета Лобачевского и так оставался некоторое время, погруженный в воспоминания. Он приходил сюда, словно на свиданье с прошлым. Склонял голову, вытирал платком слезящиеся глаза.

Сегодня он, как всегда, поднял взор на портрет Лобачевского и отпрянул. Потом отвисшие щеки его дрогнули. Он гневно крикнул сторожа.

— Это что? Что?! — ярился Зоммер, указывая на портрет.

— Патрет, — ответил ничего не понимающий сторож и с подозрением взглянул на инспектора: уж в своем ли уме старик?

— «Патрет»! — передразнил Зоммер. — Да на патрете-то что? Пыль! Великий человек не чище трубочиста, а они, лежебоки, и ухом не ведут!.. Ты хоть бы швабру взял, да шваброй-то и вытер…

Не только университетский сторож, но и многие другие стали забывать, что Лобачевский — великий человек. Его учебники полностью исчезли из программ, а «Пангеометрию» так ни один человек и не прочитал.

Лобачевский умер непризнанным, изведав всю горечь от своего интеллектуального одиночества. Он щедро бросал семена на скудную землю. А когда расцветали изумительные цветы, их называли «казанским татарником», «чертополохом», «плодом больной фантазии».

Не следует думать, что те профессора, которым он растолковывал в течение десятков лет основы своей геометрии, не понимали его. Они, разумеется, понимали все и внешне даже признавали идеи Лобачевского. Но внутренне они не были в состоянии проникнуться этими идеями. Они не могли уяснить, зачем нужна новая геометрия. Они не обладали таким инстинктом предвидения, как Лобачевский. Грядущие столетия стучали в виски Лобачевского, он один осознавал свое назначение на земле. А людишки, окружавшие его, считали, что гений может появиться где угодно, но только не в Казани.

Это была эпоха необычайного расцвета математических наук в России. Она выдвинула таких гигантов, как Остроградский, Чебышев, Буняковский, основоположник теории автоматического регулирования Вышнеградский, Софья Ковалевская, Александр Ляпунов, Андрей Марков, Николай Жуковский.

Возникла петербургская математическая школа, где подвизались виднейшие ученые. Это была мощная группа, тесно сплоченная. Направление ее деятельности коротко определил Чебышев: «Задачи ставит нужда», то есть совершенно реальные, конкретные нужды человечества. Так, важнейшим направлением исследований Остроградского были те разделы математики, которые непосредственно связаны с нуждами естествознания. Прикладные работы Чебышева были посвящены вопросам сапожного и портняжного дела, конструированию шарнирных механизмов. Тут даже была своя цель: как располагать наличными средствами для достижения наибольшей выгоды?

Лобачевский стоял особняком среди других математиков. Он казался чересчур уж «абстрактным», его не хотели признавать за «своего». Даже созданная им казанская школа тяготела к научной школе Остроградского и Чебышева. И это не могло не вызывать горького чувства.

Почти все из названных математиков и механиков при жизни были признаны, увенчаны нимбом, пользовались заслуженной славой.

Ломоносов мог сказать в тяжелую минуту: «Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». Но мог ли с полной уверенностью сказать так о себе Лобачевский? При жизни его не считали крупным математиком. Он написал много работ по другим разделам, оплодотворил науку новым методом для вычисления некоторых определенных интегралов, а также методом численного решения алгебраических уравнений высших степеней, он по-новому обосновал такие основные понятия математики, как понятие функции. Он занимался бесконечными рядами и предложил собственный критерий сходимости. Целый ряд его работ относится к механике и астрономии. Его научное творчество составляет пять огромных томов. Гораздо позже в обиход математиков всего мира войдут такие понятия, как «интеграл Лобачевского», «метод Лобачевского».