Лобачевский не привык просить. Он никогда не просил. Это первый и последний раз. Он борется за жизнь, за общую механику, которую мечтает создать. В тоне письма не столько просьба, сколько требование.
Молоствов, при своем безволии, на этот раз тверд. Он смеет требовать у министра пособия для Лобачевского. Он знает, что значит Лобачевский, даже больной и слепой, для университета, для учебного округа.
— С весны 1854 года оказалось в нем сильное ослабление зрения, сопровождаемое хроническим удушливым катаром легких, крайне ослабившим его силы, — докладывает он министру. — Лобачевского нужно спасти!
Норов — человек светский, образованный. Он член Государственного совета, близок к Александру II. Он смотрит на слепого, беспомощного Лобачевского, любезно улыбаясь. Потом, выпроводив Николая Ивановича, говорит:
— Из казенной квартиры немедленно выселить. У него есть собственный дом. Пусть живет в доме. И вообще этой развалине нужно запретить показываться в университетском городке.
— Дом — единственный источник средств для существования семьи Лобачевского! — произносит попечитель глухо. — Я не могу лишить… Он же слепой, он больше не может… Семье надо жить. У него сын на войне…
— Выполняйте! Об остальном я позабочусь. Напишу государю. У вас смешные представления о милосердии. Государь любит повторять, что государству нужны здоровые люди.
Николая Ивановича выселяют из квартиры.
Да, на сей раз министр Норов находит в себе смелость обратиться к Александру II. Он пишет: «Ныне Лобачевский дошел до такой степени расстройства здоровья и расслабления, что не в состоянии продолжать действительной службы; посему, находя необходимым увольнение его от должности помощника попечителя, приемлю смелость испрашивать на сие высочайшее Вашего императорского величества соизволение…»
Авраам Сергеевич Норов стоит, изогнувшись, боится поднять глаза на царя. Царь есть царь, и ты для него не человек, а прежде всего действительный тайный советник, чиновник, исполнитель его царской воли. Писательство Авраама Сергеевича — это для форсу: и мы, мол, не лыком шиты — не хуже Булгарина; мы всё можем, если на то будет воля его величества. Булгарин, бессмертный Фаддей Булгарин! Он все еще жив и преуспевает. Авраам Сергеевич считает себя учеником Булгарина, иногда пописывает в «Северную пчелу». Он знает о неприязни Булгарина к Лобачевскому. Сей Лобачевский посмел жаловаться, стал искать управы через министра. Но Булгарин сильнее министров. Министров снимают и назначают, прогоняют, ссылают, а Булгарин неизменно пользуется благосклонностью императоров.
Да, государь своеволен. Больше всего он ценит форму, а не содержание. Первым его законодательным актом после восшествия на престол было высочайшее повеление о перемене в военной форме: в форме генералов он ввел брюки красного цвета. После этого остряки стали говорить, намекая на предполагавшуюся отмену крепостного права: «Ожидали законы, а вышли только панталоны».
Однажды Александру II представился молодой офицер, заказавший себе для этого новый мундир у одного из лучших портных в Петербурге. Царь, отнесшийся к офицеру благожелательно, все же счел нужным заметить, что кантик на воротнике мундира нашит неправильно, и спросил суровым голосом, у какого портного офицер заказывал мундир. Услыхав в ответ имя известного портного, Александр II рассвирепел: «Скажи ему, что он дурак!» Царь строго следит за формой. Вот почему Норов ежится, когда Александр окидывает пристальным взглядом его тщедушную фигуру: все ли по форме?.. Из-за какого-нибудь кантика можно впасть в немилость и потерять министерский пост.
У царя прекрасная память. Лобачевский?.. Ах, это тот, в Казани… Поездка по империи, Жуковский… Лобачевский, объясняя устройство электрической машины, обращался с наследником, словно со школяром; даже посмел допрашивать, все ли понятно Александру. Он, этот Лобачевский, был полон чувства собственного достоинства и превосходства. Дурно сшитый фрак, испачканный мелом. Во всем подчеркнутая небрежность.
Норов не жалеет красок, описывая Лобачевского: дряхл, немощен, слеп, ходит в старом, заплатанном сюртуке. Каков пример для студентов? Он, министр, счел необходимым запретить Лобачевскому появляться в таком виде на территории университета. Лобачевский дерзнул явиться на аудиенцию без царских наград. Попечитель Молоствов попустительствует Лобачевскому, своим безволием, нераспорядительностью довел студентов чуть ли не до бунта. Студенты чуть ли не открыто читают Фурье и Прудона. Молоствов часто болеет. Мыслимое ли дело: во главе округа стоят два инвалида? И самое забавное в том, что слепец ведет зрячего: Молоствов беспрекословно выполняет все распоряжения Лобачевского.
Пышущий здоровьем, краснощекий Александр II, к больным относится с брезгливым равнодушием. Они его просто не интересуют. Государству нужны здоровые люди, солдаты, генералы. Больные особенно назойливы: они перечисляют все свои заслуги перед отечеством, требуют денег.
— Уволить! — говорит царь резко.
17 ноября 1855 года Николай Иванович получает уведомление министра. Тон небрежный. Министр не благодарит за долголетнюю службу, ему даже не хочется тратить на Лобачевского ни бумаги, ни слов. Письмо пестрит сокращениями: «Государь император, по всеподданнейшему моему докладу о расстроенном состоянии здоровья в-го прев-ва в 12 д. сего ноября соизволил на увольнение вас от должности помощника попечителя Каз. у. о. с причислением на один год к м-ву н. п. с сохранением на это время столовых 800 р.».
Лобачевский разгневан. Вот она, царская милость за все труды! Кучка подлых, бездушных негодяев… Они в своем холодном равнодушии отняли у него все, обокрали его, преднамеренно подводят к роковому концу. Он им больше не нужен. Да, прав тот молодой советник Салтыков: их нужно выкорчевывать, уничтожать, как уничтожают сорняки на поле… Они прогнили насквозь. Не они создали этот университет, а он, Лобачевский. И создал не для них… Они отделывались побрякушками, благодарностями, которые ничего не стоят. Они отказали ему в праве на лечение, на саму жизнь…
С ворами нечего церемониться.
«Норову. 2 дек. 1855 г.
1) Болезнь моя, по совету врачей, требует немедленного лечения холодными ваннами, в ожидании весенней поездки на воды, а для этого я должен ныне же отправиться в Москву, где водолечебное заведение устроено уже доктором Крейцером и который по сношению, с ним сделанному, обнадеживает меня в возможном излечении моей болезни;
2) небольшое имение находится в расстроенном положении и обременено казенным, а частью и частными долгами и
3) малолетние дети мои требуют приличного воспитания, а сыновья — приготовления на службу (из которых старший уже два года находится на военной службе), чего расстроенное мое состояние не позволяет; все эти причины заставляют меня ныне просить единовременного денежного пособия, дабы я мог немедленно предпринять поездку в Москву, а впоследствии, смотря по обстоятельствам и указаниям врачей, может быть, и за границу, для исцеления тяжкого моего недуга. Лобачевский».
Письмо по своей категоричности напоминает ультиматум. «Прошу» — это так, для проформы. Требую!
«Этот Лобачевский все еще жив!» — удивляется министр. Как будто все сделано, чтобы добить его; а он вопреки всему еще собирается за границу. Эк размахнулся! Нет, голубчик, твоя песенка спета!
Николай Иванович ждет ответа. Он знает: ответа не будет. Там, у трона, не очень-то любят расставаться с деньгами.
Над ухом назойливый бас отца Гавриила:
— Бог карает за гордыню. Смирение, смирение…
Жирный трутень теперь частенько заглядывает в трехэтажный дом. Он словно чует добычу. Лобачевский улыбается.
— Твоему богу надлежало бы быть более милосердным и справедливым, — отвечает он. — Ступай…
Недавно пришел брат Алексей.
Отношения с братом в последние годы как-то испортились. У Алексея были свои трагедии, о которых он никогда не рассказывал.
После первой неудачной любви он так и не женился. Была якобы любовница, родила сына. Но Алексей не признал его за своего, любовницу прогнал. После пожара стал сильно пить. Пил он и да этого, но не так безобразно. Теперь доходил до белой горячки. Он считал, что жизнь не удалась, сделался угрюмым, нелюдимым. Квартировал он где-то за Булаком, переехать в дом на Большой Проломном наотрез отказался.
