Наконец Карл все-таки дал себя убедить, и 1 февраля по графствам были разосланы уведомления о созыве парламента, открытие которого намечалось на 17 марта.
Парламент обещал быть – и это осознавали все – очень опасным. Король и главный адмирал надеялись, что отплытие экспедиции на помощь Ла-Рошели, назначенное почти на то же время, что открытие заседаний в палатах, убедит депутатов без препирательств проголосовать за кредиты, необходимые для победы. Учитывая состояние умов электората, они слишком сильно рисковали.
По сути, с самого начала стало ясно, что оппозиция (воспользуемся современным словом, которое не существовало в словаре того времени, хотя само явление существовало) будет иметь перевес во время дебатов. «Достаточно было, чтобы кого-то заподозрили в том, что герцог [Бекингем] хорошо к нему относится, – и кандидатура этого человека отклонялась», – отметил венецианский посол{372}. На скамьях палаты общин собрались все знаменитые противники Бекингема и политической линии Карла I: Эдвард Кок, Дадли Диггс, Джон Элиот, Дензил Холлз, Роберт Фелипс, Фрэнсис Сеймур, а также богатый и влиятельный дворянин из Йоркшира Томас Уэнтуорт, вскоре ставший парламентским лидером, а позже вошедший в историю под именем Страффорд. Среди депутатов следует выделить еще троих человек, которые впоследствии, через двенадцать – пятнадцать лет, сыграли важную роль в пуританской революции: Джон Гемпден, Джон Пим… и Оливер Кромвель. Эти трое впервые участвовали в заседаниях. Имея подобных ораторов, следовало ожидать бурной сессии.
Карл I, в своей лучшей форме, задал тон последующим заседаниям, произнеся 17 марта вступительную речь: «Милорды, господа, настало время действовать. Я надеюсь, что вы быстро примете добрые решения, которые диктуются потребностями времени, и не погрязнете в бесполезных, я даже сказал бы опасных, дискуссиях. […] Вы знаете, каковы причины созыва парламента, осознаете грозящую нам опасность и необходимость новых кредитов. Именно потому, что я знаю, что созыв парламента – лучший путь для получения субсидий в неспокойные времена, я собрал вас здесь. Пусть каждый из вас действует в согласии с тем, что велит ему совесть. […] Однако, если вы не исполните долга и откажете государству в том, что ему необходимо, это будет вопреки воле Божьей, и я буду вынужден прибегнуть к другим средствам, каковые Бог вложил в мои руки. Не принимайте этих слов за угрозу, ибо я угрожаю только тем, кто мне равен. Считайте же мои слова предостережением со стороны человека, который, по природе своей, более всего заботится о вашем здравии и благосостоянии. И верьте: ничто не может быть для меня более приятным, нежели пребывать с вами в полной гармонии, на что я и уповаю»{373}. Трудно было выразиться одновременно более туманно, более авторитарно и с большей уверенностью в своем праве. Лордам и депутатам потребовалась бы чрезмерная добрая воля – а ее у них не было вообще – чтобы удовлетвориться подобной речью.
На следующий день, на первом заседании в палате общин, как и следовало ожидать, разгорелась дискуссия о многочисленных преступлениях против власти, среди которых, как всегда, особое место занимали религиозные проблемы. Объектом нападения стал епископ Лод, а также некий доктор Майнуоринг, автор «арминианской» книги, задевшей за живое чувства пуритан. Король пошел на уступки и объявил о введении новых мер против католиков, но этого оказалось мало. Депутаты вперемешку критиковали навязанные народу займы, необоснованные налоги, незаконные аресты, нарушения принципа Habeas corpus, насильственный набор войск и размещение солдат вопреки воле местных жителей. Король пообещал рассмотреть все эти вопросы, но сначала попросил голосовать по субсидиям. Диалог глухих…
Наконец 3 апреля общины одобрили пять субсидий, то есть чуть меньше 350 тысяч фунтов стерлингов. Карл был в восторге. В Тайном совете он заявил: «Я поначалу любил парламенты, потом не знаю, как случилось, что я перестал доверять им, а сейчас моя любовь к ним возрождается, и я буду рад созывать их почаще». А Бекингем со своим обычным энтузиазмом добавил: «Государь, я вижу, что вы – великий король, ибо любовь подданных значит даже больше, чем величие. Можно было подумать, что народ не любит вас, но теперь ясно, что вас столь же любят в вашей стране, сколь боятся за рубежом. Мы видели, что общины, как один человек, проголосовали от чистого сердца. […] Что до меня, государь, то я давно переживал из-за того, что меня обвиняли, будто я встаю между королем и народом. Однако теперь всем ясно, что те, кто говорил подобные вещи, ошибались. Нынешний день, когда я увидел возрождение любви между вами и парламентом, стал самым счастливым в моей жизни»{374}.
Неужели наконец наступило затишье? Эта иллюзия быстро рассеялась. Когда государственный секретарь Джон Кок [77] выразил в палате общин от имени короля благодарность за субсидии, ему пришла в голову злополучная идея пересказать также речь Бекингема в Тайном совете. Джон Элиот сразу же потребовал вычеркнуть из протокола это добавление, возмутившись, что в присутствии депутатов к словам монарха смеют присовокуплять слова простого подданного. И сразу было сделано уточнение: субсидии будут реально предоставлены только после того, как король даст ответ на документ, разрабатываемый нынче парламентом. Этот документ впоследствии вошел в историю под названием «Петиция о праве» (Petition of Right).
То был чрезвычайно важный документ для истории развития конституции Англии, поскольку он впервые откровенно и ясно выразил мысль о том, что королевская власть ограничивается правами парламента. Когда петиция была передана общинами в палату лордов, Бекингем предусмотрительно попытался сгладить ее направленность, предложив добавить пункт о сохранении «суверенной власти» короля. Это предложение вызвало возмущение в палате общин. «Королевская прерогатива известна всем и всеми соблюдается, – заявил Эдвард Кок, – но это выражение: "суверенная власть" – нигде не фигурирует. Оно ставит короля выше законов». Томас Уэнтуорт настаивал: «Если мы примем подобную поправку, мы дадим повод к опасным интерпретациям». Наконец петиция была утверждена без спорной поправки. Она была подана королю 8 мая.
Спасать Ла-Рошель поздно
Пока в парламенте разворачивались дебаты, оснащение флота, посылаемого на помощь осажденной Ла-Рошели, завершилось. Подготовка все время сопровождалась неудачами. Солдаты и матросы дезертировали вскоре после насильственного набора, офицеры служили неохотно. Супротивные ветры и бури объединились, чтобы помешать отплытию флота, который в конце концов сократился до пятидесяти пяти судов вместо изначально планировавшихся ста.
Поскольку Бекингем не мог покинуть Лондон в разгар парламентской сессии, король назначил командующим экспедицией другого человека. Увы! По совету Стини, он выбрал для этой роли шурина и друга герцога графа Денби, мужа Сьюзан Вильерс, сестры обожаемого Джорджа. Денби был хорошим человеком, но совершенно не имел опыта в морском деле. То был типичный случай фаворитизма, в котором Бекингема вполне справедливо обвиняли.
Результат получился плачевный. Флот покинул Плимут – спустя два месяца после планировавшегося срока – 24 апреля и прибыл на расстояние видимости от Ла-Рошели 1 мая (11 мая по французскому календарю). Он был встречен сильным огнем из пушек, расставленных Ришелье вдоль берега. Было ясно, что войти в порт невозможно из-за дамбы и оборонявших ее французских кораблей. После недели сомнений, переговоров с Ришелье и отчаявшимися жителями Ла-Рошели Денби предпринял неуверенную атаку, а затем отступил. 8 (18) мая он поднял паруса и вернулся в Англию.
На этот раз Карл I пришел в ярость. «Если бы корабли были потоплены, – заявил он, – я мог бы по крайней мере собрать дерево и построить новые»{375}. Он приказал Денби немедленно отправиться обратно. Но корабли были истрепаны, моряки решительно отказывались снова выходить в море. От плана пришлось отказаться. Изголодавшаяся Ла- Рошель стала ждать следующей (гипотетической) экспедиции, которой уже должен был заняться сам Бекингем.
