Тем не менее, отношения между Карлом I и Генриеттой Марией в эти первые дни, похоже, складывались прекрасно. По сути, ни он, ни она не были зрелыми людьми (ей было шестнадцать, ему – двадцать пять, и они оба еще оставались девственниками). Их первая брачная ночь в Кентербери, должно быть, стала взаимным открытием. Наутро Карл был весел, в то время как его супруга казалась «умирающей», «нездоровой» и «весьма печальной»{296}. Можно с достаточной степенью уверенности предположить, что брак осуществился, мягко говоря, без особой страсти.
Супружеская пара прибыла в Лондон по Темзе на внушительных размеров барже, украшенной зеленым бархатом и золотом (хочется надеяться, что ткани были непромокаемыми, ибо дождь лил как из ведра). Несмотря на непогоду и свирепствовавшую в городе эпидемию чумы, по берегам стояли толпы, люди сидели в лодках, и все кричали: «Да здравствует король Карл! Да здравствует королева Генриетта!» Она улыбалась, махала рукой. Хотелось надеяться, что она будет популярна в народе. Однако разочарование наступило весьма скоро.
Стоявший рядом с молодоженами Бекингем, как всегда, казался старшим братом и добрым или злым гением – пока это было непонятно. Англичане по большей части не осознавали тех политических условий, на которых был заключен брак. Рано или поздно им придется все объяснить…
Чума и парламент
Весна и лето 1625 года стали для Лондона временем очень тяжелой эпидемии чумы. Это заболевание периодически возвращалось, опустошая перенаселенные, чуждые санитарии города, и никто не знал, ни отчего оно возникает, ни как с ним бороться. В июле в столице каждый день умирало более трехсот человек. Верующие и даже священники внезапно заболевали прямо во время службы в церкви, люди падали на улицах; покойников хоронили в братских могилах.
Именно в таких чрезвычайных обстоятельствах 18 июня в Вестминстере открылись заседания парламента, первого при новом государе. Карл I и Бекингем ожидали вполне мирной сессии: предполагалось, что по духу своему этот парламент станет продолжением того, который был распущен в связи со смертью короля Якова, а политика молодого короля соответствовала принятым тогда решениям. Флот, предназначенный для нападения на Испанию (хотя эта задача открыто и не формулировалась), оснащался в портах. Апрельским указом короля предусматривался набор в армию 10 тысяч человек. Были заключены или готовились к заключению союзы с голландцами, шведами, датчанами. Предполагалось, что все это удовлетворит депутатов, а в детали можно было не вдаваться. Рассуждая таким образом, Бекингем и особенно его «дорогой молодой господин» в очередной раз, и еще более явно, чем при жизни старого короля, доказали свое полное и удивительное непонимание настроений собственного народа.
Речь короля в парламенте производит впечатление либо политической тонкости, либо обмана, – называйте, как хотите. Карл не любил публичных выступлений и откровенно сказал об этом: «Я благодарю Бога за то, что дела, о которых здесь пойдет речь, не требуют особого красноречия, ибо не в моем характере говорить много». (Лорды и депутаты наверняка порадовались, что им не придется выслушивать бесконечное выступление вроде тех, какими награждал их в каждую сессию король Яков.) «Вы, милорды и господа, помните, что я советовал отцу разорвать договоры [с Испанией], как вы того желали. Я поступил так по вашему требованию и по вашей просьбе. Поэтому вы должны понять, каким позором для вас и для меня мог бы стать провал начатого таким образом дела из-за нехватки средств. Только вы в состоянии их мне предоставить во имя вящей славы Господа и нашей веры»{297}.
Речь, конечно, была короткой, но она ничего и не объясняла. Хранитель печати Уильямс, взявший слово после короля, выразился ничуть не яснее. Депутаты ждали другого: какие именно договоренности достигнуты с Францией? Как были использованы субсидии, по которым голосовали в прошлом году? Для чего предназначен флот, оснащаемый в портах? Какова будет судьба армии Мансфельда теперь, когда Бреда взята испанцами (знаменитая сдача города, увековеченная Веласкесом на одной из самых известных картин того времени, произошла 26 мая)?
И главное: как собирается король сочетать меры по смягчению участи католиков, принятые еще до его женитьбы, с многократно дававшимися обещаниями строго соблюдать законы против «иезуитов, семинарских проповедников и прочих подстрекателей к бунту»? С самого начала заседаний развернулись дебаты именно по этой, крайне чреватой неприятностями проблеме. На вопросы спикера сэра Томаса Крю, человека, впрочем, близкого к Бекингему и Карлу, хранитель печати отвечал уклончиво: следует-де доверять королю, когда речь идет о защите религии; «государи не обязаны отчитываться перед подданными в каждом своем поступке». Самое-де главное – это побыстрее выделить субсидии, необходимые для войны, которой желает и сам парламент.
Это означало потребовать слишком многого от людей, не желающих, чтобы им навязывали решения без серьезных объяснений. Депутаты Фрэнсис Сеймур и Джон Элиот, которые вскоре стали весьма известны, свели дебаты к тому, что, по их мнению, было самым важным: то есть к уголовному преследованию католиков. «Религия есть та связь, которая объединяет всех подданных короля в рамках уважения к Божественным законам и лицу, воплощающему их на земле. Любые религиозные разногласия противны Богу и власти [короля]. Без единства не может быть ни повиновения, ни порядка…» Этот текст интересен тем, что он ясно выражает мнение, почти повсеместно бытовавшее в Европе в начале XVII века: «одна вера, один король, один закон». Трудно придумать что-либо более далекое от веротерпимости в современном понимании слова, чем настроение английских протестантов во времена Карла I. Их позиция поразительно контрастирует с великодушными взглядами Генриха IV и Ришелье.
Наконец, после двенадцатидневных бурных прений о том, сколь опасна терпимость по отношению к католикам, депутаты перешли к вопросу о предоставлении субсидий. Однако, по странной оплошности или по легкомыслию, ни хранитель печати, ни лорд-казначей Лей, ни сам Бекингем не сочли нужным назвать нужную сумму. Сеймур, всегда возражавший против ведения войны в Германии и все более становившийся лидером оппозиции, предложил предоставить субсидию и проголосовать за пятнадцатипроцентный налог, что составляло около 100 тысяч фунтов стерлингов – сумма ничтожная по сравнению с реальными нуждами. Фелипс поддержал это предложение: ведь король ничего не сказал о своих планах, о состоянии флота и армии. «Что стало с двадцатью тысячами человек и тысячами фунтов стерлингов, которые оказались потрачены без успеха, без чести, без выгоды?» После дискуссии суммы были увеличены до двух субсидий, но без пятнадцатипроцентного налога, то есть около 140 тысяч фунтов стерлингов, обозначенных как «свидетельство любви подданных к Его Величеству». И – что самое странное – хранитель печати поблагодарил депутатов от имени короля. После этого голосование по субсидиям можно было считать законченным. То была катастрофа для королевской власти. Дилетантство, с которым велось это дело, просто поражает. В довершение всего, вместо того чтобы подтвердить право короля на сбор косвенных налогов «с тонн и фунтов» (налоги на импорт и экспорт) на все время его царствования, как это обычно делалось, депутаты предоставили государю это право только на год, дабы продемонстрировать, что они не собираются давать новому монарху полной свободы действий.
Бекингем, напуганный тем, в какой тупик его должны были загнать эти две предоставленные субсидии, посоветовал Карлу I временно прервать заседания парламента по причине чумы, тем более что многие депутаты уже убежали из города и в заседаниях участвовало не более половины состава. Но до этого он хотел попытаться получить дополнительные средства. Это было рискованной игрой, потому что, согласно английской парламентской традиции, подобные голосования считаются окончательными.