Однажды Бабушкин, выслушав план одного пожилого рабочего о новом взрыве Зимнего дворца, поддался искушению принять в нем участие. План этот был грандиозен по своим масштабам, но оказывался при ближайшем рассмотрении совершенно невыполнимым: для его осуществления требовались такие приспособления и машины, каких человечество еще не знало. Это был даже не план конкретного выступления, а скорее лишь страстное желание измученного работой человека «убрать того, кто наверху стоит и все зло в своих руках держит». На Бабушкина сильно повлияла горячая убежденность автора этого проекта. Иван Васильевич стал раздумывать, нельзя ли и в самом деле изобрести такой снаряд, который уничтожил бы Зимний дворец, а вместе с ним и царя. Улучив минутку, Бабушкин подошел к Фунтикову и, понизив голос, поделился с ним этим планом.

Фунтиков внимательно выслушал взволнованный рассказ Бабушкина и спокойно ответил, что для убийства одного царя не стоит выдумывать столь обширных да к тому же пока что технически не осуществимых проектов.

— Если кто хочет убить царя, то нечего так много об этом думать, а стоит только пойти на Невский, нанять хорошую комнату или номер в гостинице и застрелить царя, когда он поедет мимо. — Насмешливо поглядев на смущенного молодого собеседника, Фунтиков добавил: — Люди воробьев убивают, неужели так трудно убить царя? Да такого здорового!

И в заключение Фунтиков дал понять, что нужно думать не об убийстве отдельных личностей, стоящих во главе существующего строя, а о том, какими путями добиться уничтожения этого строя в целом — со всеми его капиталистами-хозяевами в городе, помещиками и кулаками в деревне, со всей сворой охраны и полиции.

Этот ответ был совершенно неожиданным для Бабушкина. Иван Васильевич, смущенный иронической усмешкой Фунтикова, решил не думать больше о фантастических планах убийства царя, а всерьез заняться чтением. Он надеялся почерпнуть в книгах новые силы, для того чтобы объяснить, наконец, себе и своим товарищам, как же надо бороться.

К периоду увлечения Бабушкина и Костина чтением относится и их интерес к изучению рабочего быта. Как раз в это время неподалеку — на фабрике Максвеля — были открыты новые казармы-общежития.

Рабочие текстильных фабрик, зарабатывавшие значительно меньше, чем слесари механического завода, вынуждены были ютиться в маленьких низеньких бараках-общежитиях.

И торнтоновцы, и максвельцы, и рабочие фабрики Паля жили почти в одинаковых бытовых условиях — крайне скученно, в грязи и нищете. Особенно тяжело жилось в ту пору торнтоновским и максвельским рабочим.

Рабочие фабрики Торнтона жили в тесных каморках, в которых на нарах или на полу спали вповалку. В каждой каморке помещалось по три-четыре семьи. Рабочие обязывались покупать все съестные припасы только в фабричной лавке, торговавшей втридорога гнилыми продуктами. Мало того, Торнтон в своей «вотчине» запрещал рабочим выходить с территории фабрики и общежития: сторожа и специально оставленные у входа на фабрику городовые зорко следили за «порядком».

Бабушкин и Костин решили познакомиться с новым общежитием фабрики Максвеля.

В один из воскресных дней оба друга, надев кумачовые рубахи и фуражки, какие носили фабричные, отправились к фабрике Максвеля и спустя некоторое время незаметно вошли в ворота общежития.

Каменное здание имело довольно внушительный вид. Бабушкин и Костин стали подниматься по большой широкой лестнице с чугунными перилами. Угрюмые серые коридоры, маленькие дверки и такие же маленькие темные каморки… Друзья заглянули в некоторые из них.

Теснота, невозможный запах поразили их. Длинные полутемные коридоры разделяли комнаты для одиноких и семейных. Повсюду сырость, грязь, нечистоты.

У Бабушкина и Костина осталось самое тяжелое впечатление от неопрятных, скученных кроватей, стен, на которых подавлено бесчисленное множество клопов. «Сзади слышен стоном стонущий гул в коридоре, — пишет Бабушкин, — отвратительный воздух беспрестанно надвигается оттуда же, и все сильней и сильней подымается в душе озлобление и ненависть против притеснителей, с одной стороны, и невежества — с другой, не позволяющего уяснить причины маложеланного существования.

О! Нужно как можно больше знания нести в эти скученные места!» — вот вывод, к которому пришел Бабушкин, покидая с Костиным помещения для рабочих.

Неприглядной оказалась обстановка и на грязном, захламленном дворе общежития. Молодые парни и девушки коротали праздничный досуг кто как умел. Иные пели тоскливые, протяжные песни своих деревень, и далеко за фабричные строения уносилась вологодская песня, слышалась рязанская частушка. Другие пытались плясать, вспоминая родные деревенские хороводы. Большинство же сидело и лежало на земле, пользуясь хорошим солнечным днем, и безучастно смотрело на опротивевшие темно-красные фабричные корпуса и трубы.

Больше всего людей толпилось вокруг тесных кружков рабочих, игравших в «орлянку». Монеты высоко взлетали, игроки вслух и молились, и ругались, к сожалели о своей ставке…

Молодежь группировалась у сваленных в кучу бревен, на которых несколько человек в самых неудобных позах — кто верхом на бревне, кто на корточках — с азартом играли в «козла». Многие карты можно было различить лишь с большим трудом, до того они выцвели и стерлись, а вместо некоторых карт шли в ход грубо раскрашенные листики картона.

Приятели пересекли широкий двор, подходя то к одной, ток другой кучке рабочих, — здесь играли в карты на деньги.

После посещения жилищ максвельских текстильщиков «мы усердно принялись точить оружие для борьбы, то-есть читать и развиваться», — вспоминал Иван Васильевич. Друзья много спорили между собою, затрагивая различные интересующие их темы. Обсуждали и распорядок в мастерской в даже строение солнечной системы. Многие вопросы они решали неправильно. И все чаще, не удовлетворяясь результатами своих жарких споров, оба друга прибегали к помощи и авторитетному разъяснению Фунтикова.

Фунтиков приветливее стал относиться к своим молодым товарищам по мастерской, беседовал с ними по дороге с завода, когда можно было говорить, не опасаясь ушей «забегалок» или самого мастера. Он все ближе и ближе сходился с молодыми слесарями. Иногда все втроем отправлялись в лодке на один из маленьких островков Невы или Ладоги и там коротали долгий летний день в спорах и беседах.

В одно из воскресений Фунтиков пригласил обоих друзей к себе для беседы «подольше и по душам». Бабушкин был очень обрадован этим приглашением.

Часа за полтора до назначенного срока Иван Васильевич отправился к Фунтикову, стараясь итти переулками и проходными дворами. Фунтиков жил в двух довольно больших, очень неуютных, неприбранных комнатах. Когда Бабушкин пришел к нему, там уже сидели Костин, трое рабочих с того же Семянниковского завода и студент-медик Тахтарев. Этот интеллигент вел в подпольных рабочих кружках популярные беседы по социологии и политической экономии.

Беседы происходили обычно под видом простой, товарищеской вечеринки с самоваром и закуской. На одну из таких «вечеринок» и попал Бабушкин с Костиным. Иван Васильевич впервые в своей жизни был на подпольном собрании в кружке, организованном Фунтиковым.

Познакомившись с собравшимися, лектор повел речь о тяжелом положении рабочих в России и за границей.

По окончании беседы появился кипящий самовар и скромная закуска — ситный хлеб и колбаса. За чаем обсуждали затронутые лектором вопросы. Высказывались главным образом Фунтиков и Сущинский. Молодые рабочие — члены кружка впервые слушали лектора из интеллигентов и поэтому, стесняясь высказываться, забрасывали его различными вопросами. Бабушкин оживился и задавал один вопрос за другим: и об условиях жизни рабочих за границей, и о стачках, и о подпольном Красном кресте.

Тахтарев — будущий ярый «экономист» — не мог, однако, вести занятия с рабочими как истинный марксист, четко и ясно осветить единственный путь освобождения рабочего класса — борьбу за диктатуру пролетариата. Он выхолащивал действенное, боевое учение Маркса, сбивался на узкую дорожку исключительно экономических требований. Поэтому у Бабушкина и Костина оставалось много неразрешенных вопросов.