– И что дальше?

– Они засядут в башне и не уйдут, пока не выпустят их чуваков.

– Каких чуваков?

– Шестерых, которых взяли за «Америкен экспрес».

Менестрель молчал, и Бушют заговорил снова:

– Потрясно, а? Я думаю, они оккупируют зал Ученого совета на восьмом этаже.

Менестрель поднял брови.

– Откуда тебе известно, что зал Ученого совета именно на восьмом?

– Я там был, – сказал Бушют победоносно. – Просторный прямоугольный зал, с двух сторон окна, широкая панорама, комфортабельные кресла и огромный овальный стол с дырой посредине. Скорее кольцо, чем стол, но кольцо овальное, представляешь, что я хочу сказать?

Менестрель посмотрел на него. Ну и проныра. Если можно сунуть нос, куда не надо, лени как не бывало.

– Клевое дело, – сказал Бушют с выражением, похожим на энтузиазм. И добавил: – Я, наверно, тоже пойду,

– Ты? – ошарашенно сказал Менестрель. – Но ты же не занимаешься политикой.

– Я пойду с анархами. У них не надо ни вступать, ни платить членские взносы. Они ненавидят всякую бюрократию. Хочешь идти с ними, пожалуйста, иди. Хочешь уйти, проваливай на здоровье.

Наступило молчание.

– Идея забавная, – сказал Менестрель, – но все же глупая. Во-первых, есть тут какое-то школярство: ты рассаживаешься в профовском кресле, когда проф отсутствует…

Бушют оживился.

– Ты ни фига не понял! Оккупация башни – это серьезная операция! Это форма давления на правительство, чтобы заставить его отпустить шестерых чуваков.

– Я отлично все понял, – сказал Менестрель, – именно это я и нахожу глупым. Что ж, по-твоему, Пейрефит возьмет трубочку и скажет Фуше: «Послушай, старик, пусть твои ребята отпустят этих шестерых чуваков, не то мои нантерские студенты засядут навечно в профессорском зале»?

– А почему бы и нет?

– По-моему, если он и позвонит, то для того только, чтобы попросить прислать полицию очистить башню.

– Это еще не факт.

Бушюту удалось почти полностью поднять свои веки, и радужная оболочка его глаз вдруг показалась на свет. Это длилось всего секунду, но произвело на Менестреля сильное впечатление.

– Пейрефит, – продолжал Бушют, – что называется, либерал. Пример: в феврале он разродился совершенно бредовыми правилами относительно общаги. И тут, еще до того, как они были оглашены, нантерские студенты их нарушили и заняли девчачий корпус. Что сделал Пейрефит? Ничего. Проглотил.

Менестрель посмотрел на него. Интересно, это он сам додумался? Или просто повторяет то, что слышал у гошистов?

– Я не знал, что ты интересуешься группками, – сказал Менестрель после паузы.

– Не всеми. Только анархами. Остальные попы.

– Ну уж, попы!

– Вроде коммунистов, только полевее, ты понимаешь, что я хочу сказать: серьезные, добродетельные – активисты двадцать четыре часа в сутки. А анархи – клевые ребята. Дани – клевый парень. Дани – самый клевый парень на свете.

– Ты говоришь о Дани, как «Ридерс дайджест», – засмеялся Менестрель.

У него на языке уже вертелся каламбур на тему о неряшливости Дани, но он вовремя удержался. Бушют сам принадлежал к антимыльному направлению. Ладно. Запомним. Грязь как философия жизни и метод протеста. Ты перестаешь мыться, и устои буржуазного общества, потрясенного этим до основания, начинают шататься.

– Мне, понимаешь, наплевать, – продолжал Бушют, – на всяких там Бакуниных и анархистские теории. Мне у анархистов по душе то, как они себя ведут. Они не приносят в жертву личное счастье. Никаких там табу, запретов, бюрократизма. Им плевать на организацию, они делают что вздумается. Здесь, в Нантере, на собрании анархов ребята, которым неохота дискутировать, затягивают «му-у».

– «Му-у»?

– Как кто-нибудь возьмет слово, так они затягивают свое «му-у». Целый час мычат,

– Что они, опсихели что ли?

– Может, и опсихели, но это клево, Хотят валять дурака, и валяют. Это и есть свобода. Делай что хочешь, даже если других это бесит.

– Ну и что, ты тоже мычишь?

– Я тоже.

Менестрель вдруг расхохотался.

– Почему ты смеешься? – сказал Бушют с оскорбленным видом.

– По-моему, ты просто дрейфишь. В следующий раз вместо того, чтобы мычать, я тебе советую встать и показать кое-что девочкам!

– Если мне захочется это сделать, я это сделаю, – сказал Бушют с достоинством.

– Но тебе не хочется, – смеясь сказал Менестрель, – в том-то и штука! Это значит, что и ты не вполне свободен от табу. И твои анархи тоже.

Менестрель встал, потянулся, поглядел на Бушюта и вдруг расхохотался еще громче.

– Я скажу тебе, это было бы потрясно! Ты берешь на себя анализ текста Руссо у Левассера, подымаешься на кафедру и там, вместо того чтобы выложить свои заметки, выкладываешь кое-что другое и демонстрируешь это девочкам. – На него напал новый приступ смеха. – В качестве иллюстрации.

– Я-то не страдаю навязчивыми идеями, как некоторые другие, – сказал Бушют.

– И ты говоришь; «Я, понимаете ли, руссоист», – продолжал Менестрель, не слушая Бушюта и корчась от смеха: – «Я, Бушют, не просто анализирую текст, я в него вживаюсь!»

Бушют глядел на Менестреля, сложив руки на своем животике, прикрыв глаза, на его губах застыла улыбка. Сволочь. Всегда хочет взять над тобой верх в споре, подавить тебя своей жизненной энергией, поставить тебя в смешное положение своими идиотскими шуточками.

Менестрель, удовлетворенный, сел. Хороший парень этот Бушют, но я не позволю ему третировать меня своим революционным героизмом. Оккупация Нантерской башни в отсутствие обслуги и с помощью ключа от двери, которая выходит на галерею, это все же не взятие Бастилии. И что он знает, Бушют, о социализме? Он даже Маркса не читал (я тоже). Вся его революционная активность до сих пор сводилась к чтению «Монда».

Менестрель облокотился на стол, бросил взгляд через окно, дождь все еще шел. Здесь не помнишь о погоде, спорь себе и спорь, тепло, уютно. А каково парням там, на стройке, за окном, вон они ходят по грязи, под моросящим дождем, облаченные в свои жесткие желтые клеенки, переламывающиеся у локтя, в плоских касках на голове. Поработай-ка в таких условиях. Вечером они, наверно, выжаты вконец, ни одной мысли в мозгу, пожрать – и на боковую. И пьянящая перспектива начать завтра все сызнова. Тоже мне, жизнь.

– Послушай, ты, – сказал он, оборачиваясь к Бушюту, – ты, кажется, намекал, что я сексуальный маньяк?

– Да, – отважно сказал Бушют.

Менестрель посмотрел на него, сдерживая смех:

– А что, если я в этом признаюсь? Я, когда не вкалываю, думаю о девочках, исключительно о девочках, я обожаю девочек. Будь у меня волшебная палочка, знаешь, что бы я сделал? Я бы превратил тут все предметы в девочек! Все! Кроме кровати (смех). Словарь, ручку, стул, тебя (взрыв смеха). Ты, пожалуй, был бы неплох, Бушют, в роли одалиски? Гурии? Томной гаремной женщины?

Глаза Бушюта широко раскрылись, и он уставился на Менестреля.

– Ты просто гнусен! – сказал он с яростью, изумившей Менестреля. – Стоит завести с тобой серьезный спор, как ты, почувствовав слабость собственных позиций, превращаешь все в балаган, уклоняешься от проблемы. Тебе говорят об оккупации башни, а ты топишь все в какой-то ерунде.

– «Му-у», – затянул Менестрель, хохоча. – Даже если я и не анарх, имею же я право мычать!

– Сволочь ты, – сказал Бушют.

Менестрель перестал смеяться, повернул стул и уселся напротив Бушюта, уперев руки в колени.

– Ты хочешь говорить серьезно? Давай. Ты ни хрена не делаешь, тебе скучно, и тебе кажется соблазнительным присоединиться сегодня вечером к анархам и оккупировать вместе с ними башню. Почему? Да потому, что это клевое дело, легкое и абсолютно безопасное.

– Ну, уж это ты загнул, – сказал Бушют, – полиция вполне может вмешаться.

– Ты же уверен, что не вмешается, ты сам это сказал. Но допустим. Допустим, она вмешается. Что произойдет? В худшем случае ты рискуешь быть на год исключенным из Нантера, а на это тебе плевать, отец пошлет тебя в Германию или в Англию, и первого числа каждого месяца ты будешь получать вместо чека во франках чек в фунтах или в марках. Иными словами, над тобой не каплет, ты под крылышком буржуазного общества.