Первое, что сказала о нем Нэнси, впервые увидев его, что это честный человек, и тут же поправилась: этот человек не рисуется. Его прямые, черные, как у индейца, волосы спадали на лоб, и он никогда не пытался не допустить этого. У него были большие, толстые губы, из них исходил его твердый, сильный голос с чикагским акцентом, и Уоттерсон никогда не пытался его изменить, если не считать тех случаев, когда играл капитана английского минного тральщика или проходил кинопробу на роль индейца. Он привык слышать, что у него красивые руки. Они были большими, с кольцами-печатками на мизинцах. Ему нравились женщины, ягодицы которых умещались в его ладонях с разведенными пальцами, и хотя Нэнси не совсем этому соответствовала, она все же относилась к меньшинству. Он хотел Нэнси.

Нэнси видела Уоттерсона вне сцены около десяти раз. Для него это было очень мучительно, так как он точно знал, сколько раз ее видел, как, впрочем, и она. Но они всегда обращались друг к другу «мистер Уоттерсон» и «миссис Фарли». В последние три встречи он приглашал ее заглянуть к нему на минутку после полудня в любой день, когда окажется поблизости. Дальше этого он не шел. Если она зайдет, то прекрасно понимая зачем. Нэнси это знала. Уоттерсон прекрасно знал, какая у него репутация, и все женщины, которых он знал, знали это. «Никаких гравюр у меня нет, — говорил он, — но вот напоить вас я определенно смогу». Да, он никогда не рисовался, и его фамилия значилась в телефонном справочнике.

Была весна, и Нэнси целыми днями было нечего делать до ежедневного тяжкого испытания с мужем. На прошлой неделе, когда она виделась с Уоттерсоном, он спросил:

— Миссис Фарли, вы не заходили ко мне выпить. Почему?

— Я не испытывала жажды.

— Жажды? При чем тут жажда? Я уезжаю на выходные, но вернусь во вторник, мой телефон есть в справочнике, и я думаю, вам нужно будет выпить во вторник. Или в четверг. Или в среду. Или в любой день. Но начиная со вторника.

Тут он рассмеялся, чтобы слегка смягчить грубость и показать Нэнси, что, разумеется, не ждет ее появления.

Будучи замужем за Полом, Нэнси лишь раз позволила себе целоваться с другим мужчиной — крепко, стоя, с раскрытыми губами. Теперь она вспомнила, что тот мужчина тоже был актером. Молодым, почти неизвестным. В этот день, думая об Уоттерсоне и том молодом актере, она вновь пришла к истине, которую для себя открыла. Открыла, наблюдая за ходом связей подруг на стороне — притворяясь, что совершенно не интересуется этими связями. Истина заключалась в том, что существует определенная категория мужчин, симпатичных, по-своему знаменитых, привлекательных, с которыми благоразумные женщины, такие, как сама Нэнси, могли бы завести роман, но ни в коем случае не вышли бы за них замуж. Как-то она слышала французскую остроту: можно гулять в Буа, не покупая его. (Эта острота звучала лучше американской: «Зачем держать корову, если молоко так дешево?») Она пользовалась этим высказыванием о Буа для оправдания поведения некоторых мужчин, которые ей нравились, и лишь в последние три-четыре года стала прилагать это высказывание к женщинам. Так вот, замуж за мужчину вроде Уоттерсона она бы не вышла, но раз есть такие мужчины, как Уоттерсон, почему бы не испытать, каковы они в постели? Хотя бы с одним? На теле Пола она знала каждый волосок; они знали все друг о друге. Новый мужчина будет совершенно незнакомым, и Нэнси подумала о себе. Может, она окажется совершенно незнакомой для себя в той же мере, как для любого нового мужчины. И пора было это испытать. Так спокойно она решила завести роман с актером Джоном Уоттерсоном.

Перед Нэнси лежал роман «Земля»[34]. Приняв решение, она тут же отложила книгу, поднялась и пошла в чулан, где на колышках, напоминающих громадные деревянные запонки для воротничка, висели ее шляпки. Взяла две, примерила, потом вернулась в чулан, взяла третью и остановилась на ней. Перчатки, сумочка, погашенная сигарета, и она была готова к выезду.

Машина стояла снаружи. Нэнси села в нее и проехала несколько кварталов к дому, где жил Уоттерсон. Поравнявшись с его домом, проехала мимо, не сбавляя скорости. Почему-то — не сегодня. У нее появилось наитие. «Если нога ослабит нажим на педаль акселератора, мне нужно будет войти. Однако не ослабила, значит, не сегодня». Нэнси пошла в кино — замечательный Джордж Арлисс в фильме «Миллионер». «Пожалуй, я упустила случай», — сказала она себе, думая об Уоттерсоне и получая от этого удовольствие.

— Хочешь кофе? Могу предложить, если он пойдет тебе в горло, — сказал Эдди.

— Что? — произнесла Глория. — А, Эдди. Привет, дорогой.

— Привет, милочка. Как насчет кофе?

— Я приготовлю. Дай мне только минутку, чтобы проснуться окончательно.

— Он уже приготовлен. Тебе нужно только его выпить.

— О, спасибо. — Глория села в постели и протянула обе руки за чашкой с блюдцем. Немного отпила.

— Хороший. Ты сам готовишь такой?

— Да, мэм, — ответил Эдди.

Он сел на кровать, осторожно, чтобы сетка не спружинила и Глория не пролила кофе.

— Хорошо спала?

— М-м. Просто замечательно, — ответила она. Потом спросила: — А ты? Где спал, мой сияющий мальчик?

— Здесь, — ответил Эдди.

— Где это «здесь»?

— Вон там. В кресле.

— Там, там, в кресле не дам. Беги, беги, неси пироги, — сказала она. — Нет, правда, где ты спал, малыш?

— Сказал же тебе — в кресле.

— Быть не может. С такими ногами? При таких длинных ногах спать в кресле ты бы не мог. Что ты делал с ними?

— Ничего. Задницу втиснул поглубже в кресло, а ноги… не знаю. Вытянул. Они вытянулись в юго-западном направлении, я заснул, и они онемели.

— Ой, ты, должно быть, ужасно себя чувствуешь. Все ноет?

— Нет, сказать по правде, чувствую себя отлично. Я был очень усталым, когда заснул. Немного почитал, когда ты погрузилась в сон, и заснул при включенном свете. Проснулся часа в три-четыре, погасил настольную лампу, поднялся и взял пальто. Кстати. Меховое манто, в котором ты пришла в воскресенье, так и висит у меня в чулане. Забери-ка его. Отнеси туда, где взяла, ладно?

Глория как будто задумалась над этим.

— Ладно? — повторил Эдди. — Это не мое дело, Глория, и я, как уже сказал, не имею ничего против той жизни, какую ты ведешь, но только хочу, чтобы манто ты вернула. Это похоже на кражу — может быть, взять тогда манто у тебя были самые веские причины, но нельзя оставлять себе вещь, стоящую четыре или пять сотен.

— Четыре или пять тысяч.

— Черт возьми! В таком случае тем более. Господи, малышка, такие дорогие вещи страхуют. На пороге вот-вот могут появиться детективы.

— Сомневаюсь. Думаю, что могу держать манто у себя, сколько захочу.

Эдди посмотрел на нее, но быстро отвел взгляд. Встал.

— Хочешь еще кофе? Там есть.

— Это тебе не нравится, так ведь?

— Какая разница, нравится мне или нет? Я сказал тебе, что думаю. Приказывать тебе не могу.

— Ты мог бы. Иди сюда. — Глория приглашающе протянула руки. Эдди снова сел на кровать. Она прижала его голову к своей груди. — О, дорогой мой, ты не представляешь, что я готова сделать ради тебя. Эдди, ты все, что у меня есть. Ты боишься меня. Я скверная, Эдди, знаю, что скверная, но ради тебя могу быть хорошей, Эдди, дорогой мой Эдди. О! Сюда. На секунду, дорогой. На секунду. Мой малыш. Малыш, которому нужно постричься. Мой… Что это?

— Телефон, — ответил Эдди.

— Возьми трубку. Не брать — дурная примета.

— Никогда об этом не слышал.

— Это так. Иди, дорогой, ответь.

— Алло? — произнес он. — Что? Да. Я слушаю.

Пауза.

— Ах ты, сукин… — Эдди бросил трубку на рычаг. — Ручная прачечная братьев Буш. Мерзавцы.

— Та прачечная, которой ты задолжал деньги?

— О Господи. Может быть. Я забыл ее название. Кажется, вообще не знал его. Нет, это не может быть та. Братья Буш добивались новой работы, значит, это не та прачечная, куда я сдал свои вещи. Они не хотят никакой новой работы. Я хочу тебя.