Домработница должна была прийти сегодня утром. Я всегда об этом знаю, потому что она так туго заправляет простыни, что когда их вытаскиваю, я будто борюсь с крокодилом. Я боролась, пока весь египетский хлопок не был освобожден из-под матраса, а потом без сил упала на кровать, заглушая слезы подушкой.
Если очень сильно захотеть, наверное, это может случиться.
Лоринг наконец пришел в спальню, разделся и лег рядом со мной, но я чувствовала, как осторожно его грудь прикасается к моей спине.
– Прости, – прошептала я. Я на самом деле чувствовала себя виноватой. Во многом. Но знала, что все мои сожаления – только покрывало, наброшенное на правду, и никакое раскаяние не может ее изменить.
– Элиза, как ты думаешь, может, нам уехать на время? – Лоринг поворочался на подушке и положил руку мне на голову. – Мы можем поехать в Вермонт, пожить там вдвоем, забыть обо всех, и тогда посмотрим, что получится.
Интересно, он правда хочет уехать или просто хочет увезти меня от Пола? И еще я не понимала, как человек, который может объяснить теорию Хаоса, знает все произведения искусства, созданные между 1420-м и 1600 годом, и написал четыре сингла, вошедших в первую десятку, может так поглупеть от любви.
– Я не бесчувственная, Лоринг. Я понимаю, что тебе надо. Но я не уверена, что смогу когда-нибудь дать это тебе.
– Я знаю. Но я еще не готов выбрасывать на ринг полотенце.
– Один мой друг сказал, что последний воин, остающийся в поле, – самый большой дурак из всех. Каждый должен знать, когда сказать «хватит».
– Я приму это к сведению, если так же поступит и этот друг.
Где-то поблизости пролетал «МД-80». Мне не надо было его видеть, я могла определить, что это за самолет по звуку двигателей. У этого они пели тенором. И казались тише других. Наверное, он недавно взлетел. Я постаралась представить, сколько пассажиров сейчас боятся за свою жизнь, а сколько – нет, потому что слишком глупы или слишком умны для этого. И еще, сколько из них будут проклинать свою судьбу, если этот самолет станет падать на землю со скоростью пятьсот миль в час.
– Ладно, – прошептала я.
– Поедем в Вермонт.
Лоринг перевернул меня на спину, положил руку мне на щеку, а я закрыла глаза, но как только сделала это, сразу же увидела над собой лицо Пола. И когда Лоринг целовал меня, я чувствовала губы Пола. И когда он был внутри меня, я чувствовала, что внутри меня Пол. И когда Лоринг называл мое имя, мне казалось, что это Пол зовет меня. А потом он кончил, и я кончила, и не открывала глаз, пока не наступило утро.
Майкл с Верой жили на краю того района Бруклина, который называется Парк-Слоуп, хотя и не в самой престижной его части с обновленными каменными домами стоимостью в несколько миллионов. Их квартира была на первом этаже небольшого домика, облицованного алюминиевой вагонкой. У них было крошечное крылечко с зеленым пластиковым навесом, по которому даже мельчайшие капли дождя стучали, как град.
Перед нашим отъездом в Вермонт они пригласили нас с Лорингом на барбекю. Еще там присутствовали Берк и Квинни, и все сидели перед домом, слушая рассказы Майкла и Берка о гастролях, а я играла с собакой, которую приобрели Вера с Майклом – изящной левреткой по имени Фендер.
Я хотела уйти домой сразу, как только закончили с едой. Из-за присутствия здесь Лоринга я чувствовала себя неловко, и мне не хотелось затягивать это дольше необходимого. Но Квинни заставила меня сесть и настояла, что мы все должны сыграть в игру, которую она принесла с собой. Игроки должны были разбиться на пары и делать всякие дурацкие штуки: писать слова наоборот, исполнять песни с закрытым ртом, делать фигурки из пластилина, пахнущего лимоном, и рисовать картинки с закрытыми глазами.
Во время первого раунда стало ясно, что неприязнь Майкла к Лорингу значительно уменьшилась, особенно когда они оба единогласно объявили меня самым плохим игроком за всю историю игры. Это произошло после того, как я три раза подряд неправильно угадала, какая именно песня зашифрована в рисунке Лоринга. Когда я ошиблась в третий раз, все уже умирали от смеха.
И тогда это случилось. На глазах у всех Лоринг наклонился и поцеловал меня в макушку. И никто даже глазом не моргнул при таком богохульстве. Это было похоже на торжественное вступление в права. Он стал частью моего пейзажа. Мои друзья приняли его, а значит, мои отношения с Полом были официально прекращены. И хотя я старалась обрадоваться этому, мне все равно казалось, что в сердце вонзили скальпель и вырезали им все, что было мне дорого.
Это был ужасный момент, и если они думали, будто я не заметила, что за весь вечер ни разу не было произнесено имя Пола, они ошибались. Я надеялась, что оно проскользнет хотя бы пару раз, просто чтобы почувствовать его присутствие здесь. Очевидно, они все делали сознательное усилие, чтобы оставить его за дверью, но я все равно слышала, как его призрак ходит по ступеням темного пустого крыльца.
Потом я узнала от Веры, что Пол все-таки видел эту статью в «GQ». Майкл рассказал ей, что в самолете, когда они возвращались в Нью-Йорк, он вырвал из журнала фотографию, на которой я была с Лорингом, замазал нам глаза, написал «Разве любовь – это не чудесно?» над нашими головами и прикрепил все это куском жевательной резинки к спинке переднего кресла. Майкл обнаружил, что он, не отрываясь, смотрит на фотографию, когда они уже приземлились в Нью-Йорке, отобрал ее и выбросил.
Он мертв.
Так объявил обладатель бровей-гусениц.
Конференц-зал, в который он загнал нас с Фельдманом, был огромным, как футбольное поле. Если бы я сидел не через два стула от него, а на другом конце стола, я не смог бы разглядеть его лица, не говоря уже о шевелящихся коконах над глазами.
Фельдман повторил это слово. Мертв. Потом Винкл сказал это еще раз. Они были похожи на двух попугаев, состязающихся за зернышко. Но, в отличие от Фельдмана, у Винкла в голосе слышалось презрение. И ни малейшего сочувствия.
– Что касается меня, – сказал он, – то для меня этот альбом М-Е-Р-Т-В.
Это было почти смешно. Я говорю почти, потому что смотреть на падение всегда смешно, если только падаешь не сам.
Альбом вышел 8 января 2002 года. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, любая секретарша, работающая в этом бизнесе, понимает, что это самое неудачное время для выхода нового альбома. Ни один нормальный человек не купит его сразу же после праздников. Особенно если он никогда раньше не слышал о такой группе. Особенно во время общего спада в стране. Особенно в момент, когда первое место в чартах занимает группа жалких язычников, выдающих себя за истинно верующих, но умеющих только играть бицепсами и подражать своим несравненно более талантливым современникам.
Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим.
Как ни противно мне в этом признаваться, но концерты с Лорингом здорово помогли нам. За те две недели произошел заметный скачок в продажах. Сразу после начала турне с «Дроунс» в Интернете появилась пара сайтов наших поклонников, а несколько журналов усиленно рекомендовали нас послушать, но ротация в эфире была нулевая. Ни радио, ни телевидение не знали, куда нас сунуть, что привело к коммерческому забвению, и в итоге еще больше омрачило наши и без того неблестящие отношения с компанией.
У меня возникла новая теория по этому поводу. Я называю ее «Теорией охвата». Суть в следующем: если бы мы подписали контракт с «Андердог», нас бы считали «независимыми», «крутыми» и на голову выше мейнстрима просто потому, что принадлежность к этому лейблу может создать такую ауру даже для полного отстоя. Более того, наша музыка сразу бы попала к «правильному» потребителю, то есть к людям, которые могут понять и оценить то, что мы делаем. Сейчас слушай внимательно, мой магнитный дружок, чтобы понять, в чем суть «охвата» Я подписал контракт с «Винклом и К0» ради того, чтобы получить доступ к более широкой аудитории, но вся его ублюдочная рекламная кампания была рассчитана на толпу бездушных поп-дикарей, которым нужны смазливые морды, эффектные прикиды и в лучшем случае некоторое количество чего-то типа индивидуальности, но не слишком много. Очевидно, что пытались охватить не тех. Пытаясь продать нас как участников дикарско-языче-ского стада, они отпугнули всех истинно верующих – ту аудиторию, для которой и предназначена наша музыка – относительно умных, преимущественно либеральных неформалов. Им, возможно, хватило одного взгляда на мою отретушированную фотографию на обложке альбома (ту самую, которую Клинт и Мередит клялись не использовать), чтобы понять, что за байда содержится внутри, и с чистой совестью положить диск обратно на полку. А сейчас я прочитаю тебе несколько строчек из рецензии на наш концерт в Остине. Пишет парень по имени Дэниел Дж. Пирсон:
«В параллельном мире, в котором талант чего-нибудь стоит, появление такой группы, как «Бананафиш», стало бы событием, взбудоражившим и перевернувшим весь музыкальный мир. Их песня "Бледно-голубые джинсы" могла бы сделать в новом тысячелетии то, что сделала "Smells Like Teen Spirit" в конце прошлого».
Да. Как там говорил отец Элизы?
«Если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой».
Знаешь, кто я такой? Просто очередной парень с гитарой, пытающийся пробиться наверх. Не больше и не меньше. А цифры только подтверждают мою теорию. В продвижение первого сингла вложились довольно скудно и ротация, естественно, была более чем скромной. На втором сингле вообще решили сэкономить. Винкл заявил, что он не может вкладывать такие бабки в раскрутку альбома, который плохо продается. Но в том-то и дело, что в этом бизнесе, чтобы хорошо продавалось, надо вкладывать бабки в раскрутку.
Не могу не упомянуть, что только что Винкл подписал с девятнадцатилетней, грудастой, поюще-танцую-щей куклой из Индианы многомиллионный мультимедийный контракт.
Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим. Еще раз Винкл прокололся, надеясь, что основную раскрутку нам обеспечит турне с «Дроунс». Действительно, после него у нас появилось немалое количество поклонников. Но дело в том, что последний альбом «Дроунс» был наименее удачным, и турне оказалось отчасти провальным.
И еще. К моменту начала нашего проекта Винкл и сам не очень хорошо продавался. За целый год он не нарыл ни одного хита, а в их бизнесе с этим строго: еще одна осечка – и он безработный. Все яйца он сложил сейчас в корзину с грудастой куклой. А мы с «Бананафиш» остались без яиц. Плюс к этому еще и акции компании падают. Возможно, в наши дни люди покупают меньше майонеза и сигарет, чем раньше, да и кто пойдет в магазин за новым компактом, если можно скачать его бесплатно?
Успел записать? Это был рецепт мясного фарша а-ля Пол Хадсон.
Другими словами: в данный момент Винкл не может тратить время на артиста, который начнет приносить доход, возможно, через несколько лет. Бедолаге нужны верные деньги, и прямо сейчас.
Для золотого диска надо продать пятьсот тысяч экземпляров. Для платинового – миллион.
Год назад я понятия не имел об этих цифрах. А сейчас я могу их назвать, если меня разбудить ночью, и я никак не могу понять, в какой, черт подери, момент я свернул не туда.
Количество проданных на сегодня дисков «Бананафиш» колеблется в районе двадцати девяти тысяч.
Успех – удивительно относительная вещь. Мысль о том, что двадцать девять тысяч человек вышли из дома, пришли в магазин и истратили свои с трудом заработанные деньги на сборник песен, которые вышли из моего сердца и души, приводит меня в экстаз.
Винкл считает это провалом.
– Он мертв, – повторил он в четвертый раз за последние шестьдесят секунд.
– А как же метод «выращивания»? Группой надо заниматься, – с досадой сказал Фельдман, щеки которого были розовыми, как попка у младенца.
Винкл имел наглость заявить, что он как раз это и делает. Именно поэтому он и посылает меня обратно в студию. Срочно.
В студию? Я спросил у Винкла, а что же с Европой, и, блин, наверное, у меня в голосе прозвучало отчаяние. Но я и был в отчаянии. Единственное о чем я мечтал – это уехать подальше от Нью-Йорка. Думаю, что здесь надо добавить, что неделю назад я дал отставку Джилли Бин. Чем больше я смотрел на то, как она бродила по моей квартире в разномастных лифчиках-трусиках, сидела на подоконнике Элизы с вечной, черт подери, сигаретой, торчащей изо рта, тем больше мне хотелось прыгнуть с, черт подери, крыши.
– Европа? – переспросил Винкл так, будто никогда не слышал о таком континенте. А потом долго впаривал мне, почему он вынужден отказаться от европейского турне. Дураку понятно, что все сводилось к деньгам.
– Ты хоть представляешь, сколько мы потеряли? – Он смотрел мне в глаза и явно наслаждался властью над моей жизнью.
Он сказал, что на репетиции, перелеты, автобусы, концерты, рекламу они истратили в десять раз больше, чем заработали.
– Черт возьми, даже группе среднего уровня трудно сделать гастроли неубыточными, – объяснял он.
Бла, бла, бла. Он говорил со мной, как учитель с двоечником.
Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и представил себе, что Элиза положила руку мне на грудь. Это успокоило меня примерно на полсекунды, а потом показалось, что мое сердце разрывает на части медведь-гризли.
Мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю об этом.
Я начал слушать их опять, только когда Винкл объявил, что у него есть для меня сюрприз. Предложение, которое компенсирует все неудачи.
– «Гэп», – сказал он.
По лицу Фельдмана я понял, что он уже знает об этом. Он словно умолял меня выслушать.
Оказалось, что мои бывшие работодатели хотят использовать одну из моих песен в рекламном клипе. Они начинали «белую» кампанию: белые джинсы, белые рубашки, белые джинсовые куртки. И увязывали это с предстоящими зимними каникулами. Они считали, что «Лавина» им идеально подходит.
Винкл сказал, что «Гэп» денег для музыкантов не жалеет, и, очевидно, считал, что этого вполне достаточно, чтобы убедить меня. Я честно не понимаю, как он мог так высоко подняться в жизни, будучи таким идиотом.
Я сообщил им, что если меня привлекут к этой кампании, то она станет бело-красной, потому что живым я не дамся.
Думаю, что именно эта соломинка сломала спину Винкла. Он пригрозил, что убьет меня лично. Но когда понял что переубедить меня не удастся, вернулся к вопросу о новом альбоме. Он хотел знать, сколько песен у меня в запасе.
Он говорил, а мне казалось, что все это не на самом деле. Как в кино, когда камера отодвигается от героя, и он делается все меньше и меньше, пока не превращается в крошечную неразличимую точку. Я и был этой точкой.
Винкл уже орал:
– Ты слушаешь меня? Сколько у тебя песен?
Я сказал ему, что у меня тридцать тысяч песен. Потом засмеялся так, что из глаз потекли слезы. Это было мое средство защиты. Так я плевал ему в лицо, не тратя слюну.
Винкл поинтересовался у Фельдмана, от чего именно у меня такой приход, а я сказал ему, что у меня приход от жизни.
Кстати, это чистая правда. Я сильно стараюсь. Я не курил траву уже три месяца. И насмотревшись, как помощники раскумаривают Яна Лессинга для того, чтобы он мог выйти на сцену, я понял, что никогда даже пальцем не прикоснусь ни к какой серьезной химии.
Итак, я сидел за столом. Слева сидел Винкл и смотрел на меня так, словно хотел убить. Напротив сидел Фельдман, вероятно размышляющий о том, имел ли когда-нибудь Брайан Эпстайн такие проблемы с Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. Поджелудочная болела как сука, карьера утекала сквозь пальцы, а я сидел и думал только об Элизе.
Жалкая личность.
Я хотел выскочить оттуда, разыскать ее и сказать, как я ее ненавижу. Я правда ненавидел ее. Потому что знал, что я бы легко посмеялся над всеми этими катаклизмами и крушениями, если бы она ждала меня сейчас на Людлоу-стрит.
Знаешь, что меня убивает? Если бы я не знал себя, а просто как бы случайно встретился, я бы подумал: вау, у этого парня все путем! У него жирный аванс на счете в банке. Он поездил по всей стране. Женщины рады с ним переспать. Его пару раз показывали по MTV, и Дуг Блэкман знает его имя.
Звучит охрененно замечательно, да?
А на самом деле я все еще живу в заднице вместо квартиры, с которой не могу расстаться из-за собственной сентиментальности, я слишком много курю, совсем не забочусь о своем здоровье, я продал душу дьяволу с гусеницами вместо бровей и, похоже, остаток своей жизни проведу в тоске по девушке, которая бросила меня ради сына моего героя.
Жалкая личность.
Знаешь, что я сказал потом?
– Ах, боже мой, наверное, сегодня очень высокая влажность воздуха.
Я сказал это потому, что брови Винкла были пушистее обычного. Коконы должны были вот-вот лопнуть, и я был готов поспорить на десять долларов, что еще до полудня пойдет дождь. Я на самом деле выложил десять долларов и озвучил свое предложение. Дважды.
– Ну, давайте. Кто хочет со мной поспорить? Могу удвоить ставку. Будет дождь или нет? – Я улыбнулся, как профессиональный игрок, и подмигнул Винклу. Он издавал шипящие звуки, будто прохудившаяся батарея. Я подумал, что он может меня ударить, и на всякий случай встал.
Он назвал меня задницей и пообещал, что зароет, как комический киношный злодей.
Мне хотелось завизжать во весь голос – я не ваша игрушка! Не ваша кукла! Не ваша шлюха! Я, черт подери, человек и хочу, чтобы со мной так и обращались!
Вместо этого я сказал ему, что не хочу, чтобы меня зарывали. Я предпочитаю кремацию. И чтобы мой пепел в красивой коробочке стоял у него на столе.
Потом я подошел к нему, схватил за лицо и поцеловал. Это был настоящий поцелуй, прямо в губы. Я даже наклонил голову влево, как делали старые актеры, когда в кино еще нельзя было целоваться по-настоящему.
Возможно, я сходил с ума. А возможно, это был лучший момент моей жизни. Не знаю.
Я вышел из комнаты, спустился на лифте и пересек вестибюль. Крупная женщина в форме охраны со счастливейшим лицом открыла мне дверь. Она пожелала мне доброго дня, и я ее тоже поцеловал.
Сейчас начнется самая плохая часть этого дня. Я вышел на улицу и пошел на север. Я живу на юго-востоке, но я дошел до Центрального парка и остановился на углу Семьдесят седьмой улицы.
Я и сейчас здесь.
Так и есть. Прямое включение с перекрестка Западной Центрального парка и Семьдесят седьмой. С вами Пол Хадсон.
Я не рассчитывал, что встречусь с ней или что-нибудь в этом роде. Я слышал, как Вера говорила, что она с Вором в Вермонте. Вероятно, наслаждаются жизнью и занимаются сексом на природе. Надеюсь, их при этом кусают комары, а задницы обжигает крапива.
Я просто смотрю на этот дом. Я хочу быть ближе к женщине, которую всей душой ненавижу. Я хочу понять, как она живет без меня. Я хочу найти что-нибудь на тротуаре и притвориться, что это уронила она: лепесток цветка или шарф. А потом сжечь.
Я забыл об одном – о его бывшей жене. Я уселся на, черт подери, скамейку со своим магнитофоном, слева от входа в музей и как раз напротив их дома, и ни разу не подумал о Джастин Блэкман. И догадайся, кто вышел из подъезда через десять минут? Джастин, черт подери, Блэкман, и в каждой руке – по близнецу. Я не смог различить, где Шин, а где другой.
Ее волосы были завязаны в хвостик, и пока она оглядывалась по сторонам в поисках такси, он прыгал у нее за спиной. Потом она безразлично посмотрела в мою сторону, наклонилась к одному из мальчиков, опять выпрямилась, приложила руку ко лбу, будто отдавая честь, и опять посмотрела на меня. Наверное, мне надо было отвернуться, но я не видел в этом никакого, черт подери, смысла.
Я помахал ей.
Она помахала мне в ответ, но неуверенно, не до конца узнавая меня. Но перед тем как отвернуться, вдруг вспомнила. И сразу вслед за узнаванием, на ее лице появилась жалость. Боже милосердный, опять жалость. Как будто я недостаточно жалею себя сам. Чужой жалости мне точно не требовалось. Я сложил руки на груди, откинулся на спинку скамейки и стал ждать, что она подойдет ко мне и попросит прощения или хотя бы пригласит на кофе. Я считал, что она тоже виновата в моем несчастье. Черт возьми, если бы она сумела привыкнуть к бродяжьей жизни, ее, черт подери, брак не разрушился бы, ее муж не украл бы мою любовь, а я не сидел бы перед ее домом, как жалкий придурок, которым она меня, наверное, и считает.
Секунду казалось, что Джастин собирается подойти, но швейцар поймал ей такси, она запихала туда детей и уехала.
Прощайте, маленькие Блэкманы! Я махал рукой как сумасшедший. Прощайте!
Это было пару часов назад. Сейчас совсем темно, и я хочу встать и пойти домой, но чем дольше я сижу здесь, тем меньше знаю, что такое дом и где он сейчас. Я даже не знаю, кто такой я сам. Кто такой Пол Хадсон? Кто его знает. Я не могу понять, как я сюда попал. Это чужая улица. На ней живут марсиане, которые смотрят на меня подозрительно и враждебно, и поспешно переводят своих детей на другую сторону, как будто опасаются, что этот странные парень, орущий что-то в магнитофон, причинит им непоправимый вред.
Да, леди, я с вами разговариваю. Что, никогда не видели людей, потерпевших кораблекрушение? Откройте глаза. Это же Нью-Йорк. Они здесь на каждом шагу. Наверное, я куда-то не туда повернул. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Я пошел налево, а надо было идти направо. И вместо того чтобы остановиться и развернуться, я продолжал идти, а теперь я так заблудился, что не найду дорогу, даже если моя, черт подери, жизнь будет зависеть от этого.
Проблема как раз в том, что она от этого и зависит. Вот о чем я сейчас думаю: надо вырываться. Надо кончать все это. Я сижу на скамейке и пытаюсь догадаться, через какое окно светит солнце в спальню Элизы, а желание бросить все на хрен, извиваясь, вылезает из моей утробы и сливается с хаосом, которым стала моя жалкая, черт подери, жизнь.
И знаешь что? Если бы Элиза была там, внутри этого дома, а не в Вермонте, и если бы я поднялся в ее пентхаус и пять минут поговорил с ней, если бы я сумел рассказать ей то, о чем думаю, даже если она не любит меня больше, я уверен, что она опустила бы подбородок, поглядела бы на меня по-ангельски и сказала бы, что я веду себя как урод. Или больно лягнула бы меня в ногу. А может, даже положила бы руку мне на сердце и прочитала бы одну из своих дурацких, черт подери, лекций о том, что я спаситель.
Так всегда бывает. Когда тебе кто-то нужен, его как раз и нет.
Все.