После смерти родителей мы с Майклом переехали жить к нашей тете Карен – учительнице истории с оранжевыми волосами. Она обожала вязать, и от нее всегда пахло детской присыпкой. Она была не злой, но как бы очень углубленной в себя, и мы скорее уважали ее, чем любили. Мы прожили у нее два года, а потом Майклу исполнилось восемнадцать, и мы поселились отдельно, получив в приданое десяток афганских ковриков.

Тетя Карен хранила пряжу в специальном сундучке, и сколько бы мы потом ни стирали коврики, от них всегда пахло нафталином. Запах нафталина напоминает мне о смерти.

Из окна были видны железные ступеньки пожарной лестницы, а дальше, на другой стороне улицы, – оживленный тротуар, маленький французский ресторанчик, магазин, торгующий натуральными продуктами, и лавка уцененных товаров.

– В этой комнате больше всего света, – сказала Вера. Она показывала мне, как открывается окно, когда с лестницы послышались звуки, похожие на удары молота.

– А вот и Пол, – сказала Вера. – Ты всегда будешь знать о его приближении, потому что он не ходит по ступенькам, а скачет.

Пол вошел в квартиру с криком:

– Есть кто-нибудь дома?

– Мы здесь, – ответила Вера.

Я стояла спиной к двери и поэтому сначала услышала только его голос:

– Я же говорил тебе: не садись в этот, черт подери, поезд!

Я обернулась. Передо мной стоял парень в зеленом костюме.

– Хорошо прокатилась в Гарлем?

Мне понадобилось все мое мужество, чтобы смотреть ему прямо в глаза. Тогда, на станции, я их не разглядела: они напоминали два полумесяца, небольших и светящихся, голубого, как у старых, вытертых джинсов, цвета.

– Элиза, это Пол Хадсон. Пол, это Элиза, – представила нас Вера.

– Мы вроде как уже встречались, – сказал Пол. – Я загнал себя под землю специально, чтобы сказать ей, что она садится не на тот поезд, но она не послушалась.

Пол Хадсон ухмыльнулся той же взрывоопасной улыбкой, которую я уже видела в метро. Его нельзя было назвать красивым в обычном смысле этого слова. Когда он не улыбался, выражение его лица было сосредоточенным и угрюмым, но улыбка была такой легкой и сияющей, что хотелось дотронуться до его груди и почувствовать, как стучит в ней сердце.

– Вы уже ели, девчонки? – спросил он. – я принес замороженное тесто для пиццы.

Он снял пиджак и дополнил им кучу на полу своей комнаты. Я моментально уставилась на удивительную татуировку на внутренней стороне его левой руки. Это была бабочка цвета огненных осенних листьев. За одну из ее непропорционально длинных лапок уцепилось полураздетое существо, поразительно напоминающее самого Пола и херувима одновременно.

– Мне надо идти, – сказала Вера, когда Пол отправился на кухню.

Она повернулась ко мне:

– Все в порядке?

Я кивнула, хотя и была немного напугана перспективой остаться вдвоем с этим непонятным незнакомцем, который насвистывал «Кашмир» в соседней комнате.

– А у тебя все в порядке? – спросила я.

Она еле заметно кивнула.

– Я так рада, что ты приехала.

Я слышала, что, перед тем как уйти, Вера зашла к Полу и сказала:

– Не забывай, что говорил Майкл: держи руки подальше от нее.

Я аккуратными стопочками раскладывала свою одежду в книжном шкафу, когда краем глаза заметила, что Пол просунул голову в мою комнату. Он наблюдал за мной секунд сорок, потом спросил, не хочу ли я есть.

– Нет. Спасибо.

Я врала. За весь день я съела только пакет чипсов и яблоко в автобусе, но Пол смотрел на меня двусмысленно, и я занервничала.

Он не двинулся с места. Еще через тридцать секунд он продолжил:

– Ну ладно, тогда просто посидишь для компании, хорошо?

Я подумала, что, если не соглашусь, он может простоять так весь вечер, поэтому пошла на кухню, села на диван и почувствовала, как одна из пружин радостно вонзилась мне в спину.

– Разве ты не вчера должна была приехать?

– Опоздала на самолет. – Я не поднимала глаз от диванной обивки, изучая прожженную в ней дыру. Когда наконец посмотрела на него, он понимающе кивал, будто все знал, и знал, что я знаю это, но не хотел настаивать.

Он опять улыбнулся, и теперь я решила, что улыбка у него хамоватая.

– Значит, ты певец, да? – Вопрос был глупым. Я знала, что он певец.

Невероятно, я провела три часа в одном номере с Дутом Влэкманом и в конце концов даже смогла перестать плакать и вела себя адекватно, но тут какой-то начинающий никто, а у меня уже неприлично потеют ладони.

– Да, – Пол ухмыльнулся, – я певец.

Он выложил на тесто черные бобы и начал открывать банку с тунцом, а я в это время попыталась еще раз разглядеть его татуировку. Он поймал меня за этим и предложил:

– Можешь даже потрогать, если хочешь.

Я вспыхнула и пробормотала:

– Не будь педиком.

– «Не будь педиком»? – удивился он. – А-а, понимаю! Это в смысле «не будь дураком», а не в смысле того, что ты считаешь меня гомосексуалистом. Так?

– Ну да.

– Хорошо, обещаю не быть педиком, если ты пообещаешь не быть лесбо.

Я засмеялась и отвернулась к окну. Я чувствовала, как он изучающее смотрит на меня, и могла поклясться, что он разглядывает шрам на моем запястье. Меня это смущало, захотелось его ударить.

– А тебе-то что? – раздраженно выпалила я.

Он засунул пиццу в духовку.

– Послушай, не хочу, чтобы ты поняла меня неправильно, но я должен сказать, что, если бы тогда, в метро, я понял, что встречаю не тебя, я бы очень пожалел об этом.

Я опять покраснела и удивилась, что же тут можно понять неправильно. Я не могла разобрать, флиртует он со мной или просто недостаточно тактичен, но в любом случае была польщена, особенно учитывая то, что я весь день провела в автобусе и выглядела ужасно.

– И знаешь, – продолжил он, – я читал твое интервью с Дутом Влэкманом в «Сонике». Это круто.

– Тебе нравится Дуг Блэкман?

– Нравится? Он мой, черт подери, герой. Я стал музыкантом благодаря ему. Мне кажется, никто не писал песен лучше. То есть я хочу сказать, есть Дилан, Леннон и он, да?

Странно, что ни Майкл, ни Вера не сообщили мне, что у нас общий герой с моим новым соседом.

– Как ты умудрилась так разговорить его? – спросил Пол. – Он же никогда не общается с журналистами.

Я поудобнее засунула под себя ноги и откинулась на спинку дивана.

– Это были его прощальные гастроли. Он как бы официально заканчивал с концертами. Вероятно, чувствовал что-то вроде ностальгии. И, наверное, еще пожалел меня.

Мне тогда очень понравилась его теория, что музыка – это метафора всей Америки. Он изрек: «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу, кто ты».

Пол кивал, как будто никогда не слышал ничего умнее. Это немедленно подняло его в моих глазах до положения друга, хотя надо признать, что обычно в присутствии друзей у меня не появляется желания до них дотронуться и не потеют ладони.

По иронии судьбы, Адам не был поклонником Дуга Блэкмана. Когда он хотел позлить меня, он говорил, что его музыка слишком пафосная и что ее сильно переоценивают. Однажды он заявил, что я люблю Блэкмана больше, чем его, и это было, конечно, смешно. Я обожала Адама. Все, чем он владел, было синего цвета: машина, одежда, ударная установка, диван, некоторый период даже волосы. Как ни странно, когда-то я находила это неотразимым.

– Значит, ты послала статью в «Сонику», и ее не только напечатали, но и взяли тебя на работу?

Я кивнула.

Пол перелез через спинку дивана, сел рядом и с азартом старой сплетницы спросил:

– Ты с ним трахалась?

Как и Дуг, он произносил слово «трахаться» так просто, будто предлагал жевательную резинку или просил выбрать карту из колоды. Может быть, как раз в этом и есть лучшая защита от одиночества, подумала я. Относиться к любви не как к спасению, а как к забаве.

– Нет.

– Нет? Да брось ты, он наверняка хотя бы приставал к тебе.

Тогда мне так не показалось. Он не прилагал никаких усилий – просто и буднично сделал предложение и не особенно заинтересовался моим ответом.