Потом все понеслось так стремительно быстро, что в голове моей остались лишь отдельные яркие вспышки. В окнах дома вдруг замелькал свет, послышались голоса, лай собак, хлопанье оконных рам. Балконная дверь квартиры Ворожевых с шумом распахнулась и оттуда в зеленом колпаке и в полосатой пижаме выскочил Ленкин дедушка.

— Милиция! — в отчаянии закричал он. — Где милиция?! Первый раз за неделю уснул! Первый раз! Да что же это такое!

А Клочик, сбитый с толку такой каруселью, схватился за аппарат и ослепил дедушку вспышкой. Потом еще раз! И еще!

— Пожар! Горим! — послышались крики из соседнего дома.

Мы кинулись бежать; Позади нас завизжали автомобильные тормоза. Хлопнула желтая дверца с надписью ПМГ-13. Сильные руки милиционеров подхватили нас и повели к машине, на крыше которой бешено крутился темно-синий фонарь.

— Это, что ли, твоя квартира? — спросил сержант.

— Эта, — сказал я.

— Ну так отпирай.

— К-ключа н-нету, — заикаясь, ответил я.

— Что же ты, артист, по ночам гуляешь, а ключа с собой не берешь? — И милиционер нажал кнопку звонка. В нашей тихой, вежливой квартире он прозвучал как сигнал тревоги.

Послышались голоса, шарканье ног, и в дверях появились встревоженные лица моих родителей.

— Боже, что случилось? — всплеснула мама руками.

— Ваш мальчик? — строго спросил милиционер.

— Наш, — сказал папа.

— Непорядок, товарищи родители. Форменное, скажу, безобразие. Разгуливает по ночам с духовым инструментом, общественный порядок нарушает. Шутка ли, целый дом разбудил! Надо бы протокол составить. Но, учитывая малый возраст задержанного, ограничимся предупреждением. А вообще, я бы на вашем месте выдрал бы его хорошенько.

— Но он же был дома?! — воскликнула мама. — Он спал!

— Спал да встал, — усмехнулся милиционер. — И в окошко, на свежий воздух. А там уже его дружок поджидал с фотоаппаратом и лампой-вспышкой. Так что советую вам хорошенько во всем разобраться.

Милиционер козырнул и вышел.

— Чтобы я больше в доме этой иерихонской трубы не видела! — закричала мама. — Или я — или труба!

Мама бросилась на кухню, но споткнулась о зеленый мешок и чуть не упала. Она пнула мешок ногой и крикнула:

— Вот твое мерзкое воспитание! Хоть бы ты поскорей уехал!

— Не беспокойся, — сказал папа. — Через три дня уеду.

— Господи, неужели я доживу до этого счастливого дня, — сказала мама и заплакала.

— Алексей, в чем дело? — спросил папа сухим и каким-то совершенно чужим голосом.

Я молчал.

— Если ты сейчас не объяснишь, то я… Я начну относиться к тебе по-другому.

И в этот момент я вдруг понял, что я не должен молчать. Что молчать я не имею права. И я рассказал им все. И про Графиню, и про фотографию Ленкиного дедушки, которая лежит у нее в альбоме, и про свидание века. Я рассказал им про Клочика, так мечтавшего научиться играть на трубе, и про трубадуров, исполнявших свои приветственные серенады под балконами возлюбленных. Я рассказал им даже про то, как далекой весной тысяча девятьсот семнадцатого года военный оркестр играл «Амурские волны» на выпускном вечере в гимназии у Клавдии Александровны Веревкиной. Потом я лежал на кровати с открытыми глазами и смотрел в потолок. Рядом дремал альт, свернувшись калачиком. Почему-то мне вспомнился Ботанический сад, белый куст азалий, вороны на талом снегу. Я вспомнил старика, который рассказывал мне про аптекарский огород, про Петра Первого, про цветы… Как это он еще тогда сказал: красота спасет мир…

Я лежал и не мог уснуть, а в комнате родителей все горел и горел свет.

Утром я стоял на стрелке у Ростральных колонн и ждал десятого автобуса.

Ярко светило солнце, и в голубой невской воде играли золотые искорки.

Вчера я написал четыре письма. Одно опустил в наш почтовый ящик, одно — в Ленкин и два в квартиру Клочика. В письмах было написано: «Очень прошу сегодня в одиннадцать часов утра приехать на Аптекарский остров в Ботанический сад. Я расскажу что-то очень-очень важное. Буду ждать. Ваш друг Алеша».

Подкатил новенький «Икарус», и через несколько минут я был уже у знакомой железной ограды, за которой уже зеленела густая молодая трава. Я остановился у главного входа и стал ждать.

Первым, конечно, появился мой трубадур. Он шел вместе с Клавдией Александровной, которая держала его под руку. На плече у Клочика висел фотоаппарат.

— Алеша, голубчик, здравствуй, — заговорила Графиня. — Какая чудесная мысль — пойти в Ботанический сад! Последний раз я была здесь до войны, в тридцать девятом году. Или нет, пожалуй, в сороковом. И тоже, представь, весной.

— А я так и вообще не был, — сказал Клочик. — А тут ничего. Красиво. Жаль только, бананы не растут.

В саду и вправду было хорошо. На зеленых лужайках, усыпанных малюсенькими голубыми васильками, копошились грачи, солнце играло в прозрачных струях фонтанов, а на деревьях уже появились молодые листочки.

И тогда мы заметили, что к нам приближаются Ленка с дедушкой. На дедушке был строгий темный костюм и голубая рубашка с галстуком в горошек. Я с опаской посмотрел на Графиню. Но она оставалась спокойной и даже улыбалась. Ленка приветливо замахала нам рукой, а дедушка, подойдя к Клавдии Александровне, молча поцеловал ей руку.

— Наконец-то, — тихо сказала Графиня.

— Прости, Клава, — сказал дедушка и виновато улыбнулся. — Я ведь тогда в саду не узнал тебя. Правда, когда ты уходила, мне вдруг показалось… А тут еще гроза началась…

— Ничего, Митя. Все хорошо. Все хорошо.

Я думал, что они сразу начнут много говорить, наперебой вспоминая прожитые годы. Но они молча стояли и только пристально смотрели друг на друга.

Мы деликатно отошли в сторону и Ленка сказала:

— Сегодня утром, когда я получила письмо и сказала деду, что мы идем в Ботанический сад, он сразу все понял. Ничего не сказал, а понял. Видели бы вы, как он заволновался, брюки сразу стал гладить. Я ему говорю: «Деда, давай я выглажу». А он ни в какую. Да разве, говорит, ты сможешь. Так и не дал.

И тут позади себя я услышал голос папы:

— О, да у вас, я погляжу, большой сбор.

— Не хватает только Алешкиной трубы, чтобы сыграть нам «Амурские волны», — добавила мама и улыбнулась.

И все начали раскланиваться, говорить, что сегодня чудесная погода и что весна в этом году наступила совсем незаметно.

Тогда я подбежал к будке, где сидела старушка и продавала билеты.

— Скажите, пожалуйста, в какой оранжерее цветут азалии? — спросил я.

— Поздненько, молодой человек, пришли, — ответила старушка. — Отцвели азалии.

— Как отцвели?! — закричал я.

— Да так вот. Время, стало быть, пришло. Но вы не расстраивайтесь. Сейчас много всего цветет. Налюбуетесь.

И тут я вдруг вспомнил, что старик говорил мне еще про рододендрон, который первым зацветает на открытом воздухе.

— Скажите, — снова обратился я к старушке, — а где у вас рододендрон растет?

— Да вон, пройдите чуток по дорожке — и налево. Там он и растет.

Через минуту мы все стояли около небольшого кустика, сплошь усыпанного нежными фиолетовыми цветами.

— Вот, — сказал я. — Я хотел показать вам эти цветы.

— И все? — спросила мама.

— Все, — ответил я.

Я думал, что вот сейчас мама начнет ругаться, говорить, что у меня очередная дурацкая затея, что я отрываю людей от важных дел… Но мама молчала. И все остальные тоже молча стояли и смотрели на цветы. А потом заговорили разом. Заговорили о том, что тут хорошо и красиво, о том, что не были в Ботаническом саду тысячу лет и что такой зеленой травы они уже давно не видели.

А мама вдруг сказала:

— Саша, почему ты совсем перестал писать? У тебя ведь неплохо получались пейзажи.

— Было время, — сказал папа. — А во всем Алешка виноват: почему он не водит нас сюда, в Ботанический. Сам, понимаете ли, идет в СУП-тропики, а родители должны загорать у газовой плиты. Ну да я вижу, он уже осознал свои ошибки. Осознал, Алешка?