– А-а, – сказала она. – Это вы? Танцор-совершенство?

И улыбнулась, но глаза, оставаясь совершенно серьезными, смотрели изучающе и оценивающе.

– Как поживаете, Макс? Сколько юных барышень и одиноких дам отдавили вам ноги за последние дни?

– Слишком много, – со стоном отвечал он. – Всех и не упомнишь.

Меча Инсунса и ее муж вот уже четыре дня не появлялись в танцевальном салоне. После ланча в каюте Макс их так и не видел.

– Я подумал над тем, что сказал мне сеньор де Троэйе… Насчет того, где в Буэнос-Айресе можно увидеть подлинное танго.

Улыбка обозначилась яснее. Красивый рот, подумал Макс. Да и вся она.

– Танго в духе старинной гвардии?

– Старой. Гвардия – старая. Да. Я это имею в виду.

– Чудесно, – сказала она. Захлопнула книжку и очень непринужденно подвинулась, давая ему место на скамейке. – И вы сможете сводить нас туда?

Это неожиданное множественное число немного смутило его. Он продолжал стоять перед ней, кепку по-прежнему держа в руке.

– Вас обоих?

– Ну да.

Макс наклонил голову в знак согласия. Потом надел кепку – не без кокетства надвинув ее на правый глаз – и сел на освобожденную ему часть скамейки. Это место было закрыто от ветра белой металлической конструкцией, соединенной с массивным вентиляционным коробом – одним из тех, что тянулись вдоль всей палубы. Макс краем глаза взглянул на книгу, лежавшую на коленях у Мечи. Заглавие было по-английски – «The Razor’s Edge». «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма. Имя автора показалось ему знакомым, хоть он не читал никаких его книжек. Макс был, что называется, не по этой части.

– Что же, это вполне возможно, – ответил он. – Конечно, в том случае, если вы готовы ко всяким неожиданностям.

– Вы меня пугаете.

При этом она ни в малейшей степени не выглядела напуганной. Макс смотрел куда-то вдаль, поверх спасательных шлюпок, но чувствовал на себе ее пристальный взгляд. На мгновение засомневался, стоит ли обидеться на скрытую в ее словах насмешку, и решил, что не стоит. Быть может, она и в самом деле не лукавила, хотя представить, что она может чего-то испугаться, было все же очень трудно. Особенно – неожиданностей определенного свойства.

– Речь идет о заведениях, которые посещает так называемое простонародье. Находятся они в кварталах бедноты, – пояснил он. – Но я по-прежнему не знаю, должны ли вы…

Он замолк и обернулся к ней. А ее, казалось, забавляет эта преднамеренная осторожная заминка.

– Вы хотели сказать, должна ли я рисковать, появляясь там?

– На самом деле там не так уж опасно. Главное – не слишком выставлять напоказ… Не кичиться.

– Чем?

– Ничем. Ни деньгами. Ни драгоценностями. Ни дорогими или чересчур элегантными нарядами.

Откинув голову, она громко расхохоталась. Какой беспечный, чистосердечный смех, подумал Макс. Такой слышится на теннисных площадках, на модных пляжах, в гольф-клубах, доносится из двухместных открытых «Испано-Сюиз».

– Понимаю… Мне надо будет одеться проституткой, чтобы не бросаться в глаза?

– Не шутите.

– Я и не думаю шутить, – она взглянула на него неожиданно серьезно. – Если бы вы знали, сколько девочек мечтают нарядиться принцессами и сколько взрослых женщин – выглядеть как шлюхи.

Последнее слово в ее устах почему-то прозвучало не вульгарно, подумал растерявшийся Макс. Но лишь вызывающе. Вполне в стиле и духе женщины, способной из любопытства или развлечения ради отправиться в квартал, пользующийся дурной славой, чтобы посмотреть, как танцуют танго. Умеющей произносить некоторые слова и смотреть в глаза мужчины, словно от слов она уже перешла к делу. Но что бы ни говорила Меча Инсунса, вульгарной она не была и быть не могла. Капрал Долгорукий-Багратион, пока был жив, хорошо это формулировал: «Мое меня не минует, а что миновало – то не мое».

– Удивительно, что вашего мужа так интересует танго, – сказал Макс, несколько оправившись. – Я считал его…

– Серьезным композитором?

Теперь черед рассмеяться пришел Максу. И он сделал это с мягкой и хорошо рассчитанной уверенностью человека светского:

– Это ведь всего лишь игра понятий. Но, конечно, как-то принято различать ту музыку, что сочиняет он, и ту, что звучит на танцульках.

– Можем назвать это прихотью. Мой муж – человек своеобразный.

В душе Макс не мог с этим не согласиться. Да, вот именно, «своеобразный» – самое подходящее слово. Насколько ему было известно, Армандо де Троэйе входит в пятерку самых известных и высокооплачиваемых композиторов мира. А из ныне живущих испанцев один лишь Фалья[19] ему вровень.

– Восхитительный человек, – добавила женщина через секунду. – За тринадцать лет он достиг такого, о чем другие не могут даже мечтать… Вы знаете, кто такие Дягилев и Стравинский?

Макс дал понять, что это обидный вопрос. Да, я всего лишь жиголо, говорила его улыбка. И музыку знаю лишь понаслышке. Но все же не до такой степени неуч и невежда.

– Да, разумеется. Русский хореограф и его любимый композитор.

Меча кивнула и стала рассказывать. Армандо часто встречался с ними в Мадриде во время Великой войны, у своей чилийской приятельницы Эухении Эррасурис. Русские готовились показать в «Театро Реаль» «Жар-птицу» и «Петрушку». Армандо де Троэйе же в ту пору был композитором многообещающим, но малоизвестным. Они прониклись друг к другу симпатией: де Троэйе возил их в Толедо и Эскориал. Вскоре подружились. Через год снова встретились – теперь уже в Риме, и там они познакомили его с Пикассо. После войны, когда Дягилев и Стравинский вновь привезли в Мадрид свои балеты, де Троэйе показывал им в Севилье процессии на Святой неделе. По возвращении они сблизились еще больше. Спустя три года, в 1923-м, в Париже состоялась премьера его «Пасодобля для Дон Кихота». Успех был оглушительный.

– Об остальном вы узнаете сами, – сказала Меча. – Турне по Соединенным Штатам, триумф «Ноктюрнов» в Лондоне, где на первом исполнении присутствовала испанская королевская чета, соперничество с Фальей, восхитительный скандал в парижском «Саль де Плейель» на прошлогодней премьере «Скарамуша», который поставил Серж Лифарь[20] и оформил Пикассо.

– Да, это называется «триумф», – беспристрастно оценил Макс.

– А что для вас триумф?

– Гарантированные пятьсот тысяч песет в год. Можно больше.

– Ого. У вас слишком высокие требования.

В словах Мечи, глядевшей на него с любопытством, Максу почудилась ядовитая насмешка.

– А как вы познакомились с мужем?

– Тогда же и там же – у Эухении: она моя мачеха.

– Интересная, наверно, жизнь рядом с таким человеком.

– Да.

Односложное слово прозвучало отрывисто. И безо всякого выражения. Женщина смотрела туда, где за спасательными шлюпками виднелось море и в золотисто-серой дымке все выше поднималось солнце.

– А какое же отношение имеет ко всему этому танго? – спросил Макс.

И увидел, как она, склонив голову набок, раздумывает, словно перебирает один за другим возможные варианты ответа.

– Армандо – человек с юмором. Он любит игру. Во многих смыслах слова. И в своем творчестве тоже, разумеется. Игру рискованную, новаторскую… Именно этим он в свое время пленил Дягилева.

Она замолчала на миг, рассматривая рисунок на переплете книги, где был изображен какой-то элегантный господин на фоне средиземноморского пейзажа с зонтичными соснами и пальмами.

– Можно сказать, – наконец продолжила она, – что ему безразлично, для рояля пишется музыка, для гитары или для барабана глашатая… Музыка, по его мнению, есть музыка. Он на том стоит. И говорить тут больше не о чем.

За пределами их укрытия морской ветерок был слабым и возникал только от перемещения лайнера. Солнечный диск, становясь все четче и ярче, нагревал дерево. Меча Инсунса поднялась, и Макс встал следом.

– И всегда – необыкновенно своеобразный юмор, – продолжала она, очень естественно продолжая разговор. – Однажды он сказал репортеру, что хотел бы, подобно Гайдну, сочинять для увеселения монарха. Симфонию? – Сделайте одолжение, ваше величество! А не понравится – обтешем ее, пригладим, превратим в вальс и напишем для него слова… Ему нравится делать вид, что он пишет по заказу, хотя это чистая ложь. Это он так кокетничает.