– Отважный вы человек.

– Сможете?

Теперь черед улыбнуться – и с оттенком вызова – пришел женщине.

– Ну конечно, смогу, – она выпустила дым. – Я замужем за композитором, не забывайте. И музыка у меня в голове.

– Как насчет «Дурной компании»? Знаете это?

– Прекрасно.

Макс потушил сигарету и одернул смокинг. Она еще мгновение сидела неподвижно: улыбка ее исчезла; еще какое-то время смотрела на него задумчиво снизу вверх, словно желая убедиться, что он не шутит. Потом положила в пепельницу свой мундштук с ободком губной помады на конце, медленно поднялась и, глядя Максу прямо в глаза, опустила левую руку ему на плечо, пальцы правой вложила в его выжидающе протянутую ладонь. Постояла так, выпрямившись, очень спокойная и серьезная, пока Макс, дважды слегка сжав ее пальцы, чтобы обозначить первый такт, не отклонил корпус чуть вбок, выставил вперед правую ногу – и они, обнявшись и не сводя друг с друга глаз, пошли в танце между плетеными креслами и цветочными горшками «пальмового салона».

Из транзисторного «Маркони» в белом пластиковом корпусе несется твист в исполнении Риты Павоне. В открытое окно своей комнаты на вилле «Ориана» Макс видит меж садовых пальм и пиний с широкими кронами панораму Неаполитанского залива: на кобальтово-синем фоне темнеет вдалеке конус Везувия; линия побережья тянется вправо до самого Скутоло; Сорренто примостился на краю крутого скалистого откоса; два причала – каменные волнорезы, лодки, вытащенные на берег или покачивающиеся на якорях невдалеке. Шофер доктора Хугентоблера довольно долго стоит в задумчивости, не сводя глаз с этого пейзажа. После завтрака на тихой кухне он надолго застывает у окна, прикидывая, насколько возможен и вероятен замысел, который всю ночь не давал ему спать, заставляя ворочаться с боку на бок и, вопреки ожиданиям, не оставил в покое даже при свете дня.

Но вот наконец Макс приходит в себя и делает несколько шагов по своей скромной комнате – угловой, на первом этаже виллы. Потом, бросив прощальный взгляд на Сорренто, идет в ванную, холодной водой освежает лицо. Вытираясь, разглядывает себя в зеркале – разглядывает долго, дотошно и придирчиво, будто желая проверить, далеко ли продвинулась старость с прошлого раза. Будто ища черты ушедшего давно и далеко. Невесело созерцает серебристую, уже чуть поредевшую шевелюру, кожу, протравленную временем и жизнью, морщины на лбу и в углах рта, пробившиеся за ночь на подбородке седые щетинки, набрякшие веки, гасящие живость взгляда. Потом ощупывает поясницу – все больше дырочек на ремне, все дальше они от пряжки – и недовольно качает головой. Лишних килограммов могло бы быть поменьше. Как и лет за плечами.

Он выходит в коридор и, минуя двери, ведущие в подземный гараж, направляется прямо в гостиную. Там все прибрано и вычищено, мебель упрятана в белые холщовые чехлы. Супруги Ланца проводят отпуск в своем Салерно. И это означает полнейшие покой и праздность: всех обязанностей у него – сторожить виллу, пересылать срочную корреспонденцию, содержать в исправности и готовности хозяйские «Ягуар», «Роллс-Ройс» и три антикварных автомобиля.

Медленно и все еще задумчиво Макс подходит ко встроенному бару, открывает дверцу и на палец от дна наполняет резной хрустальный стакан «Реми Мартен». Морща лоб, пьет маленькими глотками. Обычно он крайне воздержан. И почти всю жизнь, включая даже самые суровые и трудные годы, был умерен в питье – лучше даже сказать, «благоразумен» или «осторожен» – и умел превратить спиртное, выпитое им самим или другими, не в непредсказуемого врага, но в полезного союзника, в профессиональный инструмент, совершенно необходимый при его сомнительном занятии – вернее, при всем многообразии его сомнительных занятий – и столь же действенный, как улыбка, удар или поцелуй. Однако в последнее время, когда впереди все отчетливей вырисовывается конец пути, стал ценить небольшие дозы алкоголя – стакан вина, рюмка вермута, порция хорошо сбитого негрони, – способного подхлестнуть сердце и мысли.

Допив коньяк, Макс бесцельно бродит по пустому дому. И по-прежнему прокручивает в голове то, что всю ночь не давало ему уснуть. По радио – он так и не выключил его и оставил в глубине коридора – женщина просит «Resta cu même»[13] так, словно и впрямь страдает в разлуке. Макс на минуту заслушивается песней. Потом возвращается к себе, выдвигает ящик, где хранится его чековая книжка, проверяет состояние счета. Свои весьма ограниченные средства. Хватит в обрез, чтобы осуществить задуманное, прикидывает он. Взбодрившись, открывает шкаф и производит смотр гардероба, воображая вполне предсказуемые ситуации, а потом отправляется в главную на этой вилле спальню. Он и сам не замечает, что движется легко и свободно, и шаг его так же упруг и уверен, как много лет назад, когда мир был всего лишь опасным завораживающим приключением, нескончаемой чередой испытаний для его выдержки, ума, ловкости. Но вот решение принято, и стало легче: прошлое сплетается с настоящим в удивительную арабеску, и все предстает в обманчивой простоте. В спальне доктора Хугентоблера мебель и кровать – в чехлах, сквозь задернутые шторы просачивается золотистое сияние. Когда Макс раздвигает их, поток света заливает комнату, а за окном открывается залив, деревья, соседние виллы, лепящиеся по склонам. Он подходит к шкафу, снимает с верхней полки чемодан от Гуччи, кладет его на кровать, а потом, повернувшись и подбоченясь, оглядывает богатый выбор, предоставляемый хозяйским гардеробом. У доктора Хугентоблера примерно тот же размер воротника и объем груди, так что Макс набирает полдюжины шелковых сорочек и два пиджака. Размеры обуви и брюк не совпадают – он выше ростом, – и потому, делать нечего, придется зайти в дорогие магазины на Корсо Италия, а вот новый ремень хорошей кожи и пар шесть трусов неброских тонов летят в чемодан. Окинув шкаф прощальным взглядом, добавляет два шелковых шейных платка, три красивых галстука, золотые запонки, зажигалку «Дюпон» – хоть давно уже бросил курить – и часы «Омега Симастер Девиль», тоже золотые. С чемоданом в руке возвращается к себе в комнату. Теперь по радио Доменико Модуньо поет «Vecchio frac». Старый фрак. Забавное совпадение, думает Макс, улыбаясь. Это можно счесть добрым предзнаменованием.

– Ты что, рехнулся?

Тициано Спадаро, портье отеля «Виттория», перегибается через стойку, чтобы взглянуть на чемодан, который Макс опустил на пол. Потом оглядывает визитера с ног до головы: коричневые сафьяновые туфли, серые фланелевые брюки, голубая шелковая сорочка, шейный платок, темно-синий блейзер.

– Даже и не думал, – отвечает новоприбывший с полнейшим хладнокровием. – Мне всего лишь хочется на несколько дней сменить обстановку.

Спадаро в задумчивости проводит рукой по лысине. Подозрительно вглядывается в Макса, ища подвох или потаенные намерения. Опасные вторые смыслы.

– А ты помнишь, сколько стоит у нас номер?

– Помню, конечно. Двести тысяч лир в неделю. И что с того?

– Мест нет. Наплыв, я же тебе говорил.

Улыбка, которой одаривает его Макс, исполнена дружелюбия и уверенности. В ней – внятный отзвук былой верности и высшей доверительности.

– Тициано… Я сорок лет живу в отелях. Не может быть, чтобы не нашлось чего-нибудь подходящего.

Спадаро вновь опускает взгляд к стойке лакированного красного дерева, на которую опирается обеими руками. К тому месту, что оказалось между его ладонями и куда Макс только что положил десять десятитысячных купюр в конверте. Портье отеля «Виттория» глядит на него пытливо, как игрок в баккара – на сданные ему карты, которые не решается открыть. Наконец одна рука, левая, медленно сдвигается, и указательный палец дотрагивается до конверта.

– Позвони мне попозже. Посмотрим, что можно будет сделать.

Максу нравится это движение – конверт потрогали, но не открыли. Старый шифр.