- Ник, - объясняю я. - Мне нравится Prince.

- Какая разница? - недоумевает он. - Ты можешь играть даже ручкой от метлы.

И вот теперь, вооруженный ракеткой Donnay, я действительно чувствую, будто мне дали ручку от метлы. Словно я играю левой рукой или перенес травму головы. Все не так! Мяч не слушается меня, не желает делать то, что я ему велю.

Я в Нью-Йорке, мы с Джей Пи пошли прогуляться. Уже давно перевалило за полночь. Мы сидим в захудалой забегаловке, залитой ослепительным светом флуоресцентных ламп. За прилавком продавцы громко спорят на нескольких восточноевропейских языках. Мы взяли по чашке кофе. Сижу, обхватив голову руками, твердя своему спутнику:

- Этой новой ракеткой я бью по мячу - и не знаю, куда он полетит.

- Ты найдешь выход, - утешает он.

- Как? Какой именно?

- Не знаю. Но у тебя получится. Это лишь временный кризис, Андре. Один из многих. Будут и другие - это так же верно, как то, что мы с тобой сейчас сидим здесь. Относись к любому кризису, как к тренировке перед следующим.

Кризис удается преодолеть во время тренировки. Несколько дней спустя я уже во Флориде, тренируюсь в академии Боллетьери. Кто-то протягивает мне новую ракетку Prince. Я отбиваю три мяча, только три, - и переживаю что-то вроде религиозного экстаза. Каждый мяч, словно лазерный луч, летит точно в назначенную мной точку. Корт открывается передо мной, словно райский сад.

- Мне наплевать на контракт, - заявляю я Нику. - Я не собираюсь жертвовать жизнью ради контракта.

- Я все улажу, - обещает он.

Он колдует над ракеткой от Prince, раскрашивает ее под Donnay - и я легко добиваюсь нескольких побед на турнире в Индиан-Уэллс. И хотя я проигрываю в четвертьфинале, это уже неважно: ко мне вернулась моя ракетка, а с ней и моя игра.

На следующий день в Индиан-Уэллс прибывают три менеджера Donnay.

Они заявляют, что происходящее совершенно неприемлемо, ведь любой сразу поймет: я играю переделанной ракеткой Prince. По их мнению, это может повредить компании и именно мы будем ответственны за ее крах.

- А ваши ракетки будут отвечать за мой крах, - парирую я.

Поняв, что я не собираюсь ни каяться, ни торговаться, представители Donnay обещают сконструировать для меня ракетку получше. Они создают стилизованную копию Prince, их изделие выглядит гораздо убедительнее, чем у Ника. С этой ракеткой я лечу в Рим на игру с парнем, знакомым мне еще с юниорских турниров. Какой-то там Пит… Сампрас, кажется. Грек из Калифорнии. В детстве я запросто его обыгрывал. Тогда мне было десять, ему - девять. С тех пор я единственный раз видел его несколько месяцев назад на турнире - каком именно, не помню. Выиграв матч, я сидел на поросшем травой холме позади отеля, рядом с Фили и Ником. Мы растянулись на травке, наслаждаясь свежим воздухом, и в этот момент увидели Пита, только что проигравшего свой матч. Он проводил послематчевую тренировку на корте отеля, и почти каждый его удар выглядел убого. У него не получались три из четырех ударов по мячу, удар слева выходил неловким, к тому же бил он всегда с одной руки, что было для нас в новинку. Кто-то неправильно поставил ему удар слева, и это определенно должно было стоить парню карьеры.

- Парню не суждено побеждать в турнирах, - произнес Фили.

- Пусть радуется, если его вообще допустят к участию в них, - отозвался я.

- Тому, кто учил его играть, следовало бы сгореть со стыда, - присовокупил Ник.

- Да его судить надо! - воскликнул Фили. - У парня идеальные физические данные: рост шесть футов один дюйм, прекрасная подвижность, - и все это кто-то ухитрился угробить. Кого-то следует привлечь к ответственности за такое. Кто-то должен за это расплатиться!

Подобная горячность Фили застала меня врасплох. Затем я понял: Фили видел в Сампрасе себя. Он знал, каково это - стараться, но без конца проигрывать на турнирах, тем более из-за своего непроизвольного удара слева одной рукой. В судьбе Сампраса он видел свою судьбу.

Сейчас в Риме я отметил, что с того дня Пит стал играть лучше, но ненамного. У него хорошая подача, но не выдающаяся, не как у Беккера. У него быстрая рука, отличная реакция, он прекрасно двигается и, похоже, выжимает максимум из того, что умеет. Он пытается обойти соперника - и промахивается. Проблемы начинаются у Пита сразу после подачи. Он играет неровно, не в состоянии попасть в корт тремя мячами подряд. В тот раз я выиграл 6-2, 6-1 и, уходя, думал, что путь Сампраса в теннисе будет недолгим и болезненным. Я жалел его. Похоже, Пит неплохой парень. Совершенно не предполагал вновь встретиться с ним на корте.

Тем временем я продвигаюсь к финалу и встречаюсь с Альберто Манчини. Крепкий, коренастый, с ногами мощными, как древесные стволы, он посылает мяч с чудовищной пробивной силой и ураганным вращением, из-за которого он врезается в ракетку, как пушечное ядро. В четвертом сете у меня матч-пойнт, но Манчини его отыгрывает, и я проигрываю матч.

И вновь сижу в своем номере, смотрю итальянское телевидение и поджигаю попавшиеся под руку предметы. Люди, думаю я, не понимают, как больно проигрывать в финале. Ты тренируешься, мотаешься по городам, готовишься изо всех сил. Ты побеждаешь целую неделю, четыре матча подряд. (А на турнирах Большого шлема - две недели и шесть матчей.) И вдруг проигрываешь в последнем матче - и тебе не достается ни кубка, ни места на скрижалях. Всего одно поражение - и ты неудачник.

Я отправляюсь на Открытый чемпионат Франции 1989 года и в третьем раунде встречаюсь с Курье, однокашником по академии Боллетьери. Я - признанный фаворит, Курье сдерживает обиду, чтобы потом, на корте, растоптать меня вместе с моей самонадеянностью. Он победно сжимает кулаки, сердито смотрит на нас с Ником. Позже, в раздевалке, он демонстративно, так, чтобы видел каждый, зашнуровывает свои беговые кроссовки и отправляется на пробежку. Все должны понять: победить Агасси можно, даже не сбив дыхания.

А уж когда Чанг, выиграв турнир, благодарит Иисуса Христа за то, что тот помог мячу перелететь через сетку, меня начинает тошнить. Почему именно Чангу суждено было выиграть турнир Большого шлема раньше меня?

И вновь я пропускаю Уимблдон. Снова слышу глумливый хор журналистов: «Агасси проигрывает в турнирах Большого шлема, а затем почему-то пропускает главный из них». Но меня это уже не трогает - ерунда, еще одна капля в океане мерзостей. Я, похоже, становлюсь нечувствительным к ним.

НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ЖУРНАЛИСТЫ лягают меня при каждом удобном случае, крупные корпорации одолевают просьбами поучаствовать в продвижении своей продукции. В середине 1989-го один из моих спонсоров, Canon, организует фотосессию, в том числе - съемки в пустыне Невады, в Долине огня. Мне нравится это название. Я каждый день бреду через свою долину огня.

Съемки - часть рекламной кампании новой камеры, и режиссер хочет, чтобы фото были цветными. Живыми, как он выражается. Кинематографичными. Он выстраивает настоящий теннисный корт посреди пустыни, и, глядя на суету рабочих, я вспоминаю отца, который так же строил в пустыне свой корт. С тех пор я прошел долгий путь. Хотя - далеко ли ушел?

Целый день режиссер снимает, как я играю в теннис сам с собой на фоне огненно-алых гор и оранжевых скальных фигур. Я изжарился на солнце, устал и давно жду перерыва, однако режиссер все никак со мной не закончит. Он просит меня снять рубашку. Все знают, что в приступе юной удали я запросто могу, сорвав рубашку, бросить ее в толпу.

Затем он хочет снять меня в пещере, посылающим мяч в камеру, как будто намереваясь расколотить объектив.

Затем мы снимаем несколько кадров на фоне водной глади озера Мид.

Все это выглядит глупо, бестолково, но безобидно.

Вернувшись в Вегас, мы делаем серию снимков на Стрипе и на бортике бассейна. Мне повезло: для этих кадров они выбирают бассейн старого доброго Кембриджского клуба. Наконец мы едем в загородный клуб, чтобы сделать последний кадр. Там режиссер облачает меня в белый костюм, в котором я подъезжаю к главному входу за рулем белого «ламборгини».