— Он казался таким несчастным, когда уходил…

— Ну, я думаю. Это черт знает что такое!.. Это бессовестно, бесчеловечно!.. Так нельзя играть с людьми… О чем ты думаешь, Ольга?

Не поворачиваясь, Ольга прошептала:

— Если бы ты знала, о чем я думаю…

И больше не прибавила ни слова.

Смотрела на искристые цветы в окне и молчала. Раиса тоже принуждена была замолчать и, расстроенная, раздосадованная, легла на кровать.

Вечером опять заглянул Желтухин.

Он принес мадеру и бисквиты и объявил, что останется у барышень весь вечер — так понравилась ему их комната. Он старался быть веселым и оживить всех. Заставил хозяйку приготовить ему ужин «по его вкусу», сам помогал ей, а хозяина упросил играть на виолончели и восторгался его игрой.

Раиса смеялась до упаду. Ольга улыбалась.

Потом писатель отвел Ольгу в сторону и просил серьезно его выслушать.

Она крепко пожала ему руку, без слов благодаря за его заботы о ней.

Он смутился, покраснел, стал поправлять пенсне и, наконец, сказал, что все это глупости. Что нужно устроиться иначе и надолго. Рассказал, что нашел ей другую комнату — с пансионом, где она будет пользоваться всеми нужными удобствами и не станет забывать есть, как она это делала здесь. Кроме того, пусть не думает Ольга, что он старается даром,— нет, она будет служить в одной редакции, где ей дадут место, и, кроме того, он бы попросил ее пока вести корректуру его книги, выходящей на этих днях.

— Я думаю, ваш жених ничего не будет иметь против этого? — нерешительно спросил он.

— У меня уже нет жениха,— я отказала ему!

У Желтухина вырвалось почти радостно:

— Ах да, тем лучше!..— и сейчас же он добавил, извиняясь: — У вас теперь будет больше времени — вот что я хотел сказать… Хотя вообще все бывает к лучшему…

Ольга печально ответила:

— Бог весть!.. Я вспугнула бедного мальчика, а как знать, могу ли я жить одна… могу ли работать…

Тогда, точно набравшись решимости, быстро-быстро заговорил Желтухин:

— Конечно, можете; конечно, будете счастливы; конечно, туман рассеется и выглянет солнце!.. Зачем унывать, зачем пугать себя химерами… Не бойтесь и только верьте; не бойтесь разочарований… надо только верить, верить и верить, и жизнь будет иметь смысл. Я познакомлю вас с моим другом. Нет, не возражайте. Он действительно хороший, удивительный человек и знает вас, хотя и не знаком с вами.

И, целуя ей руки, он добавил, точно молил о любви:

— Так вы согласны? Скажите…

С сильно бьющимся сердцем, с пылающими щеками Ольга ответила едва слышно, как возлюбленному:

— Да, да, согласна… Только не сейчас… я напишу вам, мне слишком страшно…

Дни шли за днями и вытягивались в длинную непрерывную нить жизни. Собственно, не так уж много дней уплыло, но те изменения, которые произошли вокруг Ольги и в ней самой, делали представление о времени более длительным. Человек никогда не верит календарю.

Ольга переехала в другую комнату, тоже на Петербургской стороне.

Комната эта была значительно больше, и мебель была здесь новее. Подавала обед молодая горничная в белой наколке и кружевном переднике; хозяева, муж и жена,— оба молодые.

По вечерам и муж, и жена любили играть. Он — на скрипке, она — на пианино, и это у них выходило недурно.

В первый день у Ольги отпраздновали что-то вроде новоселья.

Опять, извиняясь, краснея и поправляя в смущении пенсне, притащил Желтухин всякой всячины; пришла Раиса с Левитовым.

Желтухин уже раньше был знаком с хозяином. Тот познакомил всех со своею женой. И сейчас же устроился литературно-музыкальный вечер. Молодые хозяева играли, Левитов пел; вслед за тем упросили петь и Раису. Желтухин пришел в восторг от ее голоса и за это должен был прочесть свои стихи…

Ольга опять стала веселой и оживленной. Она даже протанцевала вальс с Левитовым. Но больше всех все-таки радовался Желтухин.

Так светло началась новая жизнь Ольги в новой квартире.

Ольга быстро поправлялась; исчезла слабость, не кружилась больше голова, только румянец еще проступал едва заметно, ночами она не могла подолгу заснуть.

Места в редакции еще не нашлось, но на столе у Ольги лежала корректура новой книги Желтухина.

Работа эта была легкая, почти излишняя, так как писатель стал просматривать листы, но Ольга исполняла ее с удовольствием.

О художнике ни она, ни Желтухин больше не заговаривали. Ольга молчала, молчал из скромности и Николай Герасимович.

Думала о нем Ольга ночами, когда приходила бессонница. Днем она даже не могла бы объяснить, что это были за думы. Днем ее снова охватывал страх, и она откладывала решительный ответ на после.

Но все же в глубине души она знала, что рано или поздно свидание ее состоится, что она не сможет отказаться от него. Все-таки она была женщиной; любопытство брало верх над страхом. Она чувствовала, что это была ее последняя ставка, и сердце ее бешено билось каждый раз, когда она думала об этом. Она закрывала глаза на будущее, чтобы острее чувствовать соблазн,— он ведь заменял ей все радости…

О Скарынине она ни разу не вспомнила,— так эгоистична была ее жажда жить.

Раз только, увидав револьвер брата, подумала она о том, как далеки ей теперь все когда-то близкие…

Но судьба точно хотела испытывать ее. Мы всегда приходим в те места, откуда вышли; редко мы навсегда теряем тех, кого знали раньше,— свет так мал, так ограниченна наша жизнь.

Как-то вечером пришла к Ольге Раиса со своим неизменным Левитовым. А с ними еще трое. Их даже Ольга и не узнала в сумерках. Две женщины и мужчина. Они все смеялись и кланялись, и никто ничего не говорил. Хотели устроить сюрприз.

— Да ведь это ты, Ленка!

Одна из женщин кинулась Ольге в объятия.

— Ну да, конечно, дурочка. Ну да, это я!

Вслед за нею бросилась другая.

— Олечка, милая, ненаглядная моя…

— Маня? Вот удивили!..

Они стояли все трое вместе в полутемной передней, держась за руки — три школьных подруги — и смотрели друг на друга.

Как недавно были они еще девочками, жили в провинциальном городе и влюблялись в одних и тех же актеров. Как много воды утекло с тех пор.

— А что же ты не здороваешься еще с одним старым другом,— говорит Раиса.

— Ах, да, да, простите… но ведь это барон?.. Ну, конечно,— барон Диркс! Вот неожиданность!..

И все они, как в былое время, гурьбой пошли в Ольгину комнату.

Тут наперебой Ольге рассказали, как случилось, что все они здесь.

— Дело в том, что уже скоро Рождество, и барон решил повеселиться в Петербурге — он ведь живет теперь в провинции, открыл контору и стал нотариусом. Ну вот, а тут он в кафе встретился с Леной. Они разговорились. Вспомнили старые дни. А потом барон предложил заехать к Раисе. Ведь это его былая страсть, ха-ха! Ну вот. Приехали к Раисе, а там уже сидит эта толстая Манька. Вы только посмотрите на нее, что из нее стало — настоящая купчиха…

— Положим, на купчиху она вовсе не похожа. А что же из того, если она немного и растолстела — ведь теперь она замужем, да, муж ее почтовый чиновник, и у них есть уже ребенок — хорошенький мальчик!..

— Как! Так скоро?

— Почему скоро? Ничуть не скоро — как раз вовремя. И теперь она приехала хлопотать за мужа кое у кого. Знаете дядю Жоржа — влиятельный человек, а она давно уже хороша с ним…

— Слава богу, слава богу! Значит, все вы счастливы и довольны…

Так они сидели и разговаривали, перебирали знакомых, вспоминали старину. Больше всех смеялась и кричала Лена. У нее немного огрубел голос, но она безусловно похорошела,— если, конечно, не обращать внимания на то, что лицо ее искусно разрисовано. Костюм у нее тоже самый модный, несколько яркий только.

Маня остепенилась — сразу можно сказать, что она мать семейства. Все время вспоминала своего сына и даже как будто гордилась им перед бездетными подругами.

Барон Диркс остался таким же. Только еще ниже висла его белокурая голова на тонкой шее, и нельзя было себе представить, как он — меланхоличный и томный — мог справляться там с разными купчими, закладными и другой сухой материей.