— То есть? — не понял его Галдин, далекий от каких-либо общественных интересов.
— Я хотел сказать — вы баллотируете с нами в Государственный Совет?..
— Право, я еще затрудняюсь сказать что-либо по этому поводу,— я здесь внове,— развел руками Галдин.
— Ну конечно, я понимаю,— одобрительно кивнул головою князь,— но во всяком случае вы в русской группе. Вот придет Карл Оттонович — он разовьет вам нашу мысль.
На пороге показалась Анастасия Юрьевна. Она устало, но любезно улыбалась.
Генерал первый подбежал к ручке.
— Вы не узнаете меня? — сказал Григорий Петрович, когда очередь дошла до него.
Он смотрел на Анастасию Юрьевну и спрашивал себя, обманулся ли он в своих ожиданиях. Это была совсем не та девушка, которую он помнил; это была женщина, усталая, больная женщина, но полная еще внутренней прелести. К ней нельзя было питать былого восторженного чувства, детского обожания, но и равнодушным к ней остался бы не всякий. Она совсем была другая — это-то и смущало Григория Петровича.
— Быть может, вам памятна моя фамилия, но я, наверно, стерся в ваших воспоминаниях,— говорил Григорий Петрович, целуя протянутую ему тонкую белую руку.
— Нет, нет, постойте,— не отнимая своей руки и наморщив бледный лоб, ответила она,— мне что-то помнится… Позвольте… вы не сын ли милой Марии Платоновны?.. Ну да, конечно, я так и думала… еще на балу в институте… Да, да, помню, конечно!
Она еще раз взглянула на него повеселевшими темными глазами и знаком указала ему место возле себя.
Он подумал: «У нее остались те же глаза и те же волосы… Нет, она, право, интересна…»
— Вы давно здесь? Два месяца? Боже! И вам не стыдно было так долго не появляться…
Она полулежала в любимой своей ковровой качалке и не сводила с него своих глаз. Ее глаза, оттененные темными кругами, казались больше, чем были раньше, они точно плохо видели, внимательно всматриваясь, неверно блестя. Тонкие пальцы на полуобнаженных руках ее чуть заметно, но непрерывно дрожали. Все тонкое тело ее, скрытое в широких складках нарядного капота {36}, дышало ускоренным, неровным дыханием.
— Господи,— говорила она задыхающимся, взволнованным голосом,— как давно это было… Но вот я гляжу на вас и будто молодею… Уверяю вас! Вы не конфузьтесь, но боже мой, как вы еще молоды в сравнении со мною… У вас цветущий вид…
Григорий Петрович чувствовал себя неловко под ее пристальным взглядом. Крепкий нервами, он все же чувствовал на себе влияние ее нервозного оживления, не мог подобрать нужных слов для ответа.
Почтмейстер подсел к генералу и почтительно выслушивал его, сложив ножки крестиком.
Робкий господин оставил своего волчка и, спустившись с террасы, расхаживал подпрыгивающей походкой, заложа руки за спину, по дорожке, ведущей к обрыву.
— Я очень скоро устаю,— сказала Анастасия Юрьевна, внезапно потухнув, осев в качалке, бледнея.— Вот и теперь я чувствую себя разбитой. Мне хочется пить… Вы не пьете вина? Вам не хочется? Пустяки — вы выпьете со мною…
Она протянула руку к звонку. Вместе с горничной вошел фон Клабэн. На нем был франтоватый летний костюм и мягкая шляпа.
— Очень доволен новому соседу,— сказал он, увидев Галдина.— Вы, конечно, у нас отобедаете?.. Да, да, я очень прошу вас. Вы уже все знакомы? Представьте себе, этот дурак ксендз опять напился! Я удивляюсь, как можно держать такого ксендза. Что? Ведь он совсем горький пьяница…
Карл Оттонович говорил всегда так, точно он сам посмеивается над своими словами и не придает им ровно никакого значения. Поэтому трудно было догадаться, каково его настоящее мнение, и невольно слушатели улыбались, как будто тоже знали кое-что о том, о чем он умалчивает.
— Вообще эти ксендзы — ужасный вред,— с уверенностью и вполне определенно подтвердил князь,— хотя наши попы, по правде говоря, тоже никуда не годятся!..
— Нет, отчего же,— все так же невозмутимо продолжал хозяин.— Вы курите сигары? — обратился он к Галдину, сделав вид, что не замечает почтмейстера.— Он все-таки славный малый, этот ксендз. Он много пьет моего модельвейна и надоедает мне, но его иногда можно послушать…
Он посмотрел на горничную, принесшую вино и стаканы.
— Это ты приказала подать?
— Да, я,— отрывисто ответила Анастасия Юрьевна. Галдин с удивлением взглянул на нее; ему показалось, что она с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа.
VII
Во время обеда, когда Карл Оттонович своим размеренным спокойным тоном объяснял Галдину их предполагаемую тактику при выборах в Государственный Совет и говорил, что русских выборщиков больше польских на шесть голосов, но что русские выборщики индифферентны и это повело к тому, что на прошлых выборах прошел поляк, «а этого не должно быть», подхватил князь Лишецкий; когда он говорил, что они решили выставить кандидатуру Рахманова в пику чиновникам, агитировавшим за Ахтырцева, в столовую вошло новое лицо.
Это был пан Лабинский. Он извинился, что помешал, и объяснил это тем, что его задержала семья, которая заходила к пану пробощу на квартиру, но он все-таки пришел к милому Карлу Оттоновичу, чтобы похвастаться своим здоровьем.
Фон Клабэн, объяснявший Галдину перед этим, почему нельзя пропустить в Государственный Совет поляка, теперь с радостью тряс руку поляка, своего приятеля, только что вернувшегося из-за границы, пана Лабинского.
— Вы, конечно, пообедаете с нами? — говорил Карл Оттонович, усаживая гостя рядом с собою.
— О, нет, спасибо, я привык обедать поздно! А как доброе здоровье Madame? Madame á tout á fait bonnemine… [8] Я только на днях приехал из Варшавы, где останавливался проездом. Во всяком случае, лечение пошло впрок и я чувствую себя молодцом. Ну, а как ваши дела, Карл Оттонович?
Разговор принял опять общий характер, только уже больше не касался выборов. Почтмейстер снова обрел дар слова и тараторил без умолку. Даже робкий господин сидел-сидел молча и вдруг неожиданно выкрикнул:
— Вот так эндак, вот так так!
На него никто не обратил внимания, но он засмеялся и опять налил себе стакан красного вина, боком поглядывая на фон Клабэна.
— Простите, Анастасия Юрьевна,— шепотом обратился Григорий Петрович к своей соседке,— я не мог разобрать имя этого господина, что сидит на том конце…
— Ах,— ответила хозяйка и густо покраснела,— это мой брат — граф Донской…
Она оборвала на полуслове. Пальцы дрожали еще сильнее. В глазах появился прежний блеск. Она медленными глотками тянула вино из тонкого своего бокала и почти ничего не ела. Потом внезапно заговорила со все возрастающим волнением:
— Это несчастный человек… Я говорю об Андрюше… Добрый, мягкий, с дивным сердцем. Но судьба его ужасна. Находят, что он дурачок,— это глупости. Я никогда не поверю. Но люди делают с ним, что хотят. Он наш последний, о нем никто не заботился потому, что он появился на свет, когда мой отец был почти разорен. Ведь вы знаете, папа играл в карты… Его забросили, о нем не думали, он ничего не кончил, подпал под дурное влияние… Потом его женили на старухе, уродливой, злой старухе. Кому это было нужно? Она издевалась над ним, била даже!.. Вы подумайте только! Он прятался от нее в сарае, у крестьян в избах — и пил с ними… Но что же ему оставалось делать?
Анастасия Юрьевна пододвинула свой стакан к Галдину.
— Налейте себе и мне… Меня мучит жажда. Это всегда так, когда я волнуюсь… Вы, может быть, думаете, что я слишком много пью? Да? Скажите…
— Нет, что вы, помилуйте! — возразил Григорий Петрович, хотя только что перед этим подумал, что ей и не следовало бы так много пить.
— Муж не любит, когда я пью,— прошептала она,— он находит, что это вредно. Но ведь не правда ли, вино — такой легкий напиток…
Она заглядывала Галдину в глаза сконфуженно и тревожно.
Он поспешил упокоить ее. Конечно, вино не может принести никакого вреда. Однако ему становилось не по себе. Он не привык к такому обществу. Там, в полку, все было гораздо проще. Никто не говорил о политике, не было такой массы странных лиц, живущих каждый своей особой жизнью. Все занималась своим простым делом, и известно было, где кончался порядочный человек и начинался хам. У себя в Прилучье Григорий Петрович тоже чувствовал полный покой. Он смотрел на землю, на реку, на лес, он разговаривал с мужиками, с Менделем, целовал Кастуську, и все это было так приятно, так просто и легко. Конечно, Анастасия Юрьевна во много раз интереснее Кастуськи, но она уж слишком заставляет о себе думать. Черт возьми, глядя на нее, не знаешь, что делать. Она улыбается так, как будто говорит: «ты мне очень нравишься, я твоя…», но и в голову не приходит повести себя так, как в таких случаях поступаешь по отношению к другим дамам. Право, даже начинает немного кружить в голове. Григорий Петрович дорого бы дал, чтобы очутиться теперь у себя на башне. Ему казалось, что он не был дома целую вечность.
