Он зашептал быстро-быстро, напирая на Галдина, мешая ему идти. От него так и несло перегаром.

— Вы не поверите, но это правда, чистейшая правда — ее убил Карлушка…

Граф выпучив глаза, затрясся.

— Да, да, я один знаю это. Он нарочно подговорил своего хама Венцлава, чтобы тот носил ей коньяк, и он же настоял на том, чтобы она принимала морфий. Ему нужно было отделаться от нее — понимаете? Он спаивал ее, а она и так была слаба, у нее сердце слабое и вообще…

Григорий Петрович понимал, что трудно поверить этому несчастному, но все-таки смутное подозрение невольно закрадывалось к нему. В нелепой сбивчивой речи графа чувствовалась какая-то правда. Здесь было что-то, чего нельзя отрицать. Разве могла слабая, беспомощная женщина сама достать столько коньяку, сколько бутылок он видел у нее в ночном столике. Вряд ли слуга покупал бы ей его без разрешения барина, у которого хранились все деньги, без которого ничего не делалось в доме… Нет, тут действительно есть доля правды.

Впервые Григорий Петрович подумал о причинах столь внезапной смерти Анастасии Юрьевны. Раньше это не приходило ему в голову, потому что смерть ее вообще казалась ему невероятной.

Он смотрел в широкую спину Карла Оттоновича и точно читал в душе его. Конечно, фон Клабэн не мог совершить преступления, это не в его характере: он просто устранял ненужных и мешающих ему людей. Теперь Галдин не бранил его, даже не питал к нему особенной злобы, он как будто изумлялся ему, чувствовал его силу.

— О, Карлушка, Карлушка,— шептал граф, вытирая красные глаза,— сколько ты наделал! Но я что — я ничего — лишь бы все было спокойно. Только зачем же раньше не сказала мне, что уже беременна, почему она скрывала от меня это, моя Ася… Странно.

«Ах, зачем еще он жалуется, глупый человек? — думал Галдин.— Он ведь самый счастливый… Если бы он мог понять, что творится вокруг него!»

Они переехали через реку на пароме. Сдавленный со всех сторон толпою народа, гроб тихо колыхался на руках. Дул сильный мокрый ветер; река помутнела, все небо заволоклось серыми облаками. Галдин не смотрел на гроб, он казался ему совершенно ненужным, посторонним предметом, хотя все мысли его теперь были об Анастасии Юрьевне. Она ему почему-то вспомнилась сидящей за роялем в тот день, когда они играли с нею после обеда — в первый день их возобновленного знакомства. Он даже улыбнулся, вспоминая этот далекий день, оторванный от всего прошлого и настоящего.

Галдин стоял в церкви рядом с графом и Сорокиной, крестился, когда крестились другие, но не слышал ни пения, ни молитв, не видел ни священника, ни гроба. Когда все пошли прикладываться к усопшей, он последовал за всеми и поцеловал холодный лоб когда-то любимой женщины, как поцеловал бы плащаницу, и сейчас же отвернулся, потому что почувствовал на губах своих запах разложения, сладкий вкус мертвого тела. Он не возмущался, не находил, что все, что заставляли его исполнять — ненужно и нелепо, он просто не видал в этом теле, неподвижном трупе, той, которую привык считать своей.

Отойдя от гроба, он столкнулся с панной Вандой. За ней шли обе ее сестры и тетка. Она взглянула на него, как на постороннего, она, кажется, даже не узнала его. Он остановился поодаль и наблюдал за нею. Сердце его замерло, потом забилось с бешеной силой. Он видел только ее, он думал только о ней,— грусть, воспоминания, недовольство собою — все это куда-то мгновенно исчезло — все сменилось одним желанием, одним напряженным желанием встретить на себе ее глаза.

— Я люблю ее,— сухими губами шептал он.— Да, я никогда никого так не любил, как ее…

Он впервые определенно сознавал это: теперь не могло быть никаких сомнений.

Когда они выходили из церкви, он протолкался к ней сквозь разделявшую их толпу, все время не сводя с нее глаз. Он забыл поклониться фон Клабэну, когда проходил мимо него, он наступал кому-то на ноги и не замечал этого.

Когда он поравнялся с нею, она рассеянно скользнула по нему взглядом, потом, точно вспомнив что-то, равнодушно спросила:

— Вы, конечно, не исполнили моей просьбы?

Сколько пренебрежения было в ее коротком вопросе и уверенности в ее «конечно». Он готов был умереть сию минуту, лишь бы не слышать этого презрительного, уничтожающего — конечно. Он молчал, низко опустив голову.

Она не подала ему руки на прощание. Она прошла мимо него, точно он и не стоял здесь, рядом с нею, точно его и не было, и лицо ее по-прежнему было холодно и строго.

Он приехал в Витебск на пароходе вчера ночью. Ему сказали в Черчичах, что дорогу на вокзал размыло и сломан один из мостов, тогда он сел на тут же отходивший пароход. Ему было безразлично, как ехать, он спешил повидаться с Ржевуцким, мысль о котором не давала ему покоя. О, с каким бы наслаждением он теперь встретил бы его и сказал бы все, что о нем думает! Из-за него панна Ванда так была холодна сегодня. Конечно, он мог ей показаться малодушным, тряпкой, пожалуй, даже трусом. Как он раньше этого не сообразил?

Галдин сидел в низкой прокуренной каюте первого класса и думал. За маленькими оконцами частой сеткой полосовал реку дождь, стучала надоедливая машина где-то под ногами, а по голове, совсем будто по голове, ходили люди, немилосердно стуча сапогами и ругаясь. Несколько евреев сидели неподалеку, их непрекращающийся говор походил на скрип шарманки.

Но Григорий Петрович ни на что не обращал внимания. Он прислонился спиною к дощатой стенке, сидя на грязном диванчике, закрыл глаза, сдвинул брови и думал.

Он сумеет доказать, что он мужчина, и заставит панну Ванду выслушать себя. Она увидит, что он ни перед чем не уступит, лишь бы заслужить ее уважение, оправдать ее любовь, потому что ведь она его любит, она сама сказала ему это.

Только бы скорее, только бы скорее! А пароход полз против течения как черепаха, еле-еле; он скреб своим брюхом речное дно и не думал торопиться. Эта старая калоша чувствовала себя превосходно под дождем и ветром, ей не было никакого дела до нетерпения своих пассажиров.

Наконец поздно ночью они пристали к Витебской пристани.

Всю ночь, лежа в кровати лучшей гостиницы, Галдин не спал; ворочался из стороны в сторону и думал. Он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше его покидал сон. Он повторял себе в тысячный раз, что покажет место нахальному поляку. Пан Ржевуцкий казался ему теперь каким-то непримиримым противником, которого нужно уничтожить. За что он его так ненавидел? Только потому, что панна Ванда презрительно сказала: вы, конечно, не исполнили моей просьбы, и не подала ему руки на прощание.

На следующий день он присутствовал на предвыборном собрании, слушал речи, говорил с князем, но мысль о Ржевуцком, гвоздем засевшая ему в голову, не покидала его. С нею он провел весь остаток дня, в каждом встречном, в каждом издали замеченном статском думая увидеть пана Бронислава.

Благодаря выборам все номера гостиницы были заняты, все рестораны переполнены, все билеты в летнем театре распроданы. По вечерам толпы гуляющих и любопытных увеличились вдвое.

Сначала Григорий Петрович думал справиться в гостиничных списках о Ржевуцком, но потом решил, что лучше подождать с ним встречи в избирательном зале. Он весь превратился в нетерпеливое ожидание, в котором даже раздражение его против пана Бронислава сгладилось и забылось. Он видел перед собою только одну цель и уже не спрашивал себя, какой она имеет смысл, как тогда, когда, желая увезти Анастасию Юрьевну, он не думал о будущем и не задавался вопросом о счастье.

На следующее после предвыборного совещания утро был назначен молебен в соборе, он как бы должен был открыть начало выборов. Служил сам преосвященный, пели великолепные певчие, вся администрация и все русские помещики были налицо. Губернатор в белых штанах, со своей супругой, не говорящей по-русски, генералы, вице-губернатор и предводители стояли во главе молящихся. Губернатор усердно, как и в Черчичах, крестился и клал земные поклоны,— все следовали его примеру.