Не прошло и года с момента поступления Мстислава в Гнесинку, как он с сестрой уже играл в Колонном зале, умиляя высокопоставленных чиновников страны Советов. Конечно, успехи подстегивали самолюбие юноши, подталкивали к еще большей усидчивости. Прямым следствием его волевых усилий стал прием в училище при Московской консерватории.
С приходом войны страну затянул непроницаемый сумрак. Спасаясь от надвигающейся волны смерти, семья Ростроповича перебралась в Оренбург. В это время произошло одно из ключевых в жизни Мстислава событий, перевернувшее его представление о действительности. Смерть отца, сердце которого не выдержало нагрузки безжалостной борьбы за выживание, все перетасовала в некогда беззаботной жизни юноши. В один миг он вырос, внутренне преобразился и без колебаний занял место главы семьи – отсюда, из этой ранней утраты, выросло его неизменное чувство долга перед семьей, сугубо мужская ответственность за все происходящее внутри маленького мирка «основной социальной ячейки». Этот принцип он перенес потом на свою семью и прошел с ним по жизни до конца. Тогда же, в военные годы, он зарабатывал виртуозной, но мало кому нужной игрой на скудный паек для семьи. Гиблое время заставило безропотно заниматься и другими делами – мастерить лампы-коптилки и рамки для фотографий. Семья выжила, он окреп и закалился и выполнил последнюю волю отца, память о котором хранил в себе, повторяя как заклинание: консерватория. Глубокая вера отца в его музыкальный успех передалась молодому Ростроповичу, став продолжением его собственной уверенности и стремления к росту; он вел себя на сцене непринужденно, как будто быть мастером ему предписано свыше. Но все же поле самореализации как-то тесно переплелось с семьей; он всегда оставался эмоционально вовлеченным в жизнь матери и сестры, информационно-энергетический обмен осуществлялся даже тогда, когда он уже вырос, стал самостоятельным и признанным музыкантом.
В двадцать лет Мстислав Ростропович стал первым на конкурсе Всемирного фестиваля молодежи, а такие авторитетные светила в музыкальном мире, как Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович, приняли его в свой круг общения как человека редкого таланта и выдающихся способностей. Но и в этот период он по-прежнему жил в коммуналке с матерью и сестрой, сосредоточившись на достижениях. Вадим Эрлихман считает, что молодой Ростропович, «как и его отец, был влюбчив, но бешеная гастрольная гонка – до 200 концертов в год! – не оставляла времени для личной жизни». Справедливым и аргументированным кажется его замечание о поиске Ростроповичем духовно близкого человека, именно в таком подходе сформировалась семья Леопольда Ростроповича и Софьи Федотовой. Тем не менее, Мстислав Ростропович некоторое время «неумело, по-юношески» ухаживал за Майей Плисецкой, увивался за известной в то время певицей Зарой Долухановой. Возможно, были и другие увлечения, не выросшие до фатальной страсти или роковой любви. Истинную духовную близость он почувствовал, лишь встретив Галину Вишневскую – поражавшую не столько броской, где-то даже ослепляющей красотой, сколько исключительной славянской женственностью и одухотворенностью.
Между тем характер и мировоззрение Галины родились из внутренней драмы покинутого ребенка, ощущений «подкидыша», которые она испытывала в течение многих лет взросления. Родители, которые с первых дней жизни стали чужими, сформировали в ней тяжелый комплекс человека, лишенного любви и ласки. Это несносное болезненное чувство отложило неизгладимый отпечаток на формирование мотиваций на протяжении значительной части взрослой жизни – за ее кажущейся увлеченностью всегда стояли отстраненно-равнодушные тени отца и матери, толкавшие на поиск подлинной любви.
В детском восприятии Галины остались «отпечатки» красоты матери, ее «стройные ноги», «поразительно красивые руки». Хотя она восхищалась матерью «как бы со стороны», должно быть, через призму материнской красоты девочке передалось ощущение и собственной физической привлекательности. Образ отца в ее сознании фиксировался как силуэт безнадежного пьяницы, психически неуравновешенного, часто приходящего в состояние бешенства, к тому же человека беспринципного и нечистоплотного в отношениях с окружающим миром. В воспоминаниях Галина Вишневская пестрыми мазками дала картину родительской нелюбви, полной семейной разобщенности и равнодушия к ней. Озлобленные непредсказуемыми поворотами жизни, мало востребованные социумом, родители Вишневской практически отвергли своего ребенка, который не был желанным. Не умея создать сценарий собственной жизни, не желая даже учиться этому, они не задумываясь, резким движением перечеркнули и сценарий жизни собственной дочери. Крах человеческих чувств не сделал из нее черствое чудовище лишь потому, что многогранный, широкий диапазон проявлений жизни вынес ее, словно в пику ужасным родителям, на далекий берег, где обитали доброта, душевная красота и человечность. Действительно, с раннего детства Галине пришлось с близкого расстояния наблюдать две полярные формы человеческого: мерзкую, гадкую, низведенную до откровенного скотства и возвышенную, исполненную чуткости, любви к ближнему. Ее становление во многом напоминает детство и юность Горького, выросшего до самородка среди человеческого сора и гнуса благодаря встреченным людям и книгам.
Жизненные принципы девочки формировались по двум взаимоотрицающим моделям: осознанием привлекательности духовного облика бабушки и растущей волной протеста против родителей – холодной, отчужденной матери и циничного, жуткого отца. Бабушка, простая крестьянка с большим сердцем, с ее неизменной добротой, жизненной мудростью и человеколюбием, как-то ненавязчиво и не особо требовательно, исключительно опираясь на собственный пример, внушила девочке, что доброе лучше злого. Существование впроголодь, беспросветная нищета времен строительства социализма, безумный калейдоскоп пьянства и лицемерия – все это не смогло испортить девочку, тянувшуюся даже к эху, к отголоскам прекрасного, как дикий виноград тянется к едва видимым выступам и выпуклостям, чтобы расти вверх. Жизнь тоже делала подсказки; живя, как определила Галина, «нараспашку» в коммунальных системах советского гетто, можно было многому научиться. На ее глазах повсеместная и смертоносная эпидемия алкоголизма наповал сбивала с ног и неотступно доканывала внешне нормальных и образованных людей. Люди, оказывавшиеся жадными и подлыми, умирали жуткой смертью в страшных муках, словно уже при жизни действовал принцип расплаты: одни в Рай, другие – в Ад. Хотя Раем часто была лишь обычная смерть, без дикой агонии отлетающей души.
Влияла на формирование характера Галины и третья сила – неподдающиеся обстоятельствам литературные герои. Хорошие книги с характерными образами часто заполняют пустоту в душах юных одиночек, делая их впечатлительными, тонкими и восприимчивыми натурами и деля на неисправимых мечтателей и вечных приверженцев активных действий. У покинутой девочки были все основания сделать ставку на деятельное движение. Настойчивость, безудержная отвага, неслыханная дерзость вскоре станут ее отличительными качествами. Пушкинская Татьяна с ее истовым поиском любви стала для Галины не просто любимым персонажем, а пожалуй, даже жизненным прототипом. Девочка росла такой отрешенной и увлеченной собственными кипящими эмоциями, что, кажется, витала высоко в облаках, не соприкасаясь с грязной реальностью и не замечая отвратительного фарса внизу. Казалось, ангелы нашептывали ей принципы жизни. Даже первое объяснение в любви она написала стихами – пушкинской строфой. И не исключено, что носящуюся по волнам жизни, уже взрослую Галину спасли от повторения материнского сценария провозглашенные устами ее любимых книжных героев лозунги, прославлявшие традиционную праведную роль женщины в семье и обществе.
Пение стало неожиданной точкой приложения сил: Галина помнила отменные голоса матери и отца и с усердием и какой-то отрешенностью часто пела сама. Окружающие всегда поощряли ее, ловко задевая детское самолюбие. Первая премия за исполнение песен в первом классе – три метра ситца – оставила в глубинах души важную зацепку: такая специфическая деятельность может приносить одновременно моральное удовлетворение и средства для жизни и, не исключено, даже может стать делом жизни. Но тогда, в детстве, пение играло и совсем другую роль, гораздо более важную для того момента, потому что о будущем, конечно, никто всерьез не размышлял. Пение являлось одной из самых ярких составляющих воображаемого мира, в котором Галина пряталась. Этот мир, хоть и иллюзорный, был в десятки, в сотни раз привлекательнее существующего, и для ребенка это было важнее всего, поскольку стало спасительным лекарством для подраненной души. «Я любила пение и тот мир, который я чувствовала в себе и который создавала. Тот живой мир, который жил в моем воображении, который не мог быть фальшивым, ибо был нематериален и к нему нельзя было прикоснуться», – пожалуй, эти слова, сказанные спустя годы, объясняют многое в создании многоцветной картины мира в детстве и предопределения выбора.
