Агриппина смекнула, что промедление грозит жестоким низвержением и ей самой, и ее сыну. Как всегда в таких случаях, она действовала с присущей ей решимостью и холодной жестокостью – яд, подсыпанный в грибное блюдо, решил исход дела в течение двенадцатичасовой агонии, за которой бесстрастно наблюдала Агриппина. Нет, она вовсе не наслаждалась мучениями умирающего супруга, благодаря которому стала властвовать над миром, – она, подобно Ливии, просто выжидала удачный момент для объявления императором своего сына Нерона. Наконец, когда Клавдий скончался, а покои его сына Британика были окружены плотным кольцом преданных преторианцев, она дала знак Бурру ввести к войску молодого правителя. Хотя кое-где был слышен ропот солдат, верных Клавдию и Британику, щедрые дары Нерона растворили последние сгустки сомнения в огрубевших душах воинов.

Первые годы правления Нерона были весьма обнадеживающими: семнадцатилетний император позволял матери играть в государстве даже слишком важную роль, нежели могла рассчитывать женщина в римском обществе. Она восседала рядом с сыном во время государственных переговоров и приема делегаций, часто сама принимала послов, а на императорских монетах ее силуэт красовался рядом с силуэтом императора. У нее был повод почувствовать себя счастливой: она наконец превзошла Ливию, с тенью которой продолжала соревноваться. Теперь она имела возможность вести дела со всей присущей ее натуре демонстративности, ее захватывал головокружительный процесс властвования над миром. Да, она так и не нашла мужчину, который сумел бы обуздать ее буйный нрав и покорить бунтарское женское начало, однако ее сын-император был при ней, а не она при нем, как Ливия при Августе. Но, возможно, мудрость Ливии как раз и заключалась в том, что она до конца своих дней оставалась серой феей империи, разыгрывая волшебной палочкой любое представление таким образом, что лишь очень немногие знали автора сценария и почти никто – его начало и конец. Агриппина же оказалась более рискованной, более открытой и более напористой. И этого мужчины ей не простили.

Начало великому противостоянию матери и сына положили, как ни странно, те, кто более всего был обязан императрице своим возвышением. Философ Сенека, невозмутимый и утонченный знаток человеческой натуры, а также Афраний Бурр, мужественный и ожесточенный в боях воин, постепенно и настойчиво стали играть на звонких струнах самолюбия молодого владыки. В свое время Агриппина сама отдала сына во власть ученого, и он оказался весьма практичным учителем – к тому моменту, когда Нерон одел тогу триумфатора, Сенека имел возможность реализовать практически любое свое решение. Его влияние, поддерживаемое твердой рукой Бурра, было во сто крат сильнее влияния самой Агриппины. Множеством непрерывных хитроумных ходов, играя на пробудившейся чувственности и непомерном тщеславии Нерона, они сумели разжечь настоящую вражду, довести до ненависти между людьми, которые по определению должны любить и превозносить друг друга.

Чтобы досадить матери, Нерон выслал из Рима ее преданного подданного и былого любовника Палланта, помогшего ей войти в спальню Клавдия. А когда во время одной из семейных сор Агриппина пригрозила сделать императором тихого и покладистого Британика, который приближался к совершеннолетию, Нерон безжалостно отравил сводного брата. Затем он распорядился лишить мать телохранителей, стараясь постепенно уменьшить ее влияние…

Конечно, Агриппина сопротивлялась. Она любила Нерона, но не могла противостоять своей природе. Некоторые историки сообщают, что для восстановления равновесия во власти она соблазнила сначала Сенеку, имевшего невероятное влияние на молодого императора, а затем и самого Нерона. Хотя эти данные сомнительны, они целиком отражают природу императрицы и ее душевное состояние. Она всегда эксплуатировала сексуальность для достижения иных целей, кажущихся ей более важными. В нынешней же ситуации ставки неимоверно возросли, и такие шокирующие вещи, как кровосмесительная связь с собственным сыном, пожалуй, могли выглядеть в глазах Агриппины если не пустяком, то актом менее важным, чем потеря влияния на сына и на империю. В конечном счете это означало бы смерть, а она привыкла бороться по-мужски до конца.

Что касается совращения Сенеки, великий философ мог бы пойти на такую связь – из присущей ему хитрости. Сенека не боялся смерти – через каких-то шесть-семь лет после этих событий он сам, получив приказ Нерона умереть, с беспристрастной улыбкой на устах вскроет себе вены. Привыкший к воздержанной во всем и даже аскетической жизни, философ вряд ли нуждался в сексуальных приключениях – он искренне любил свою жену и не в пример знатным римлянам прожил с нею в согласии всю жизнь. С другой стороны, Сенека в течение целого десятилетия был смелым политиком, серым кардиналом Римской империи, заботящимся прежде всего о своей славе философа и литератора. Именно этому на службу и была поставлена его государственная активность. Он не мог не опасаться коварства Агриппины, которой, кроме прочего, был обязан возвращением из небытия. Также знал он и о способностях этой необыкновенной женщины в искусстве любви. Но, по всей видимости, если такая интимная связь и была, это произошло скорее потому, что Сенека опасался интриг. Находясь внутри императорского семейства, он был вынужден играть по его правилам, навязываемым совершенно непредсказуемыми игроками полубезумного двора. Во всей этой истории ясно одно: Агриппина не сумела достичь желаемого результата; если Сенека и принял в дар ее женское очарование, то стареющий философ оказался истинным стоиком, не попав под гипнотическое воздействие Агриппины и хитроумно сыграв свою роль посредника между матерью и сыном. Скорее всего, он один и оказался в выигрыше от всех этих перипетий, сотканных из любви и ненависти.

Когда же Агриппина осознала, что Сенека виртуозно ведет свою собственную игру, она решилась на последний, самый отчаянный шаг – совращение собственного сына. То, что женщина предприняла такие попытки, не вызывает никакого сомнения. Она, как свидетельствуют очень многие исследователи, заметно изменила поведение и, приезжая во дворец к сыну, одевалась с вызывающей откровенностью. Она умела играть на мужской чувственности и провоцировать сексуальный взрыв в самой бесчувственной душе и в самом одеревенелом теле. Агриппина была признанной искусительницей и, казалось, даже могла бы уложить в постель мужчину, которому Смерть уже заглядывает в глаза. Но вот дошло ли до любовной связи с Нероном, достоверно сказать невозможно. Известно лишь, что после нескольких наполненных нежностью вечеров мать и сын заметно сблизились. Агриппину и Нерона носили в одних носилках, и они не стеснялись выказывать друг другу проявления ласки и любви. Впрочем, это ведь могли быть отношения матери и сына – без сексуальных контактов. При этом Агриппине были выгодны любые, самые ошеломляющие слухи о ее связи с сыном, потому что они были символом ее силы над самыми влиятельными мужчинами, сигналом, что она продолжает контролировать ситуацию в императорском доме, а значит, и в самой империи.

Была еще одна причина неистовства Агриппины. Сердцем ее самого важного мужчины стала завладевать другая женщина: знатная и удивительно сексуальная, властная и жестокая. Словом, ее точная копия, только помоложе. Хотя Поппея Сабина была старше самого принцепса, что позволяет современным психоаналитикам небезосновательно считать ее отражением самой Агриппины. Если привязанность Нерона к матери действительно покоилась на бессознательной эротической основе, в чем уверены специалисты психоанализа, император мог позволить управлять собою только такой же властной и такой же соблазнительной женщине. В этом случае он мог позволить себе отказаться от настойчиво навязываемой матерью кровосмесительной связи. И естественно, Агриппина стала между сыном и Поппеей. И чтобы не возникло легитимной основы для развития такой угрожающей ее положению связи, она не позволяла Нерону развестись с нелюбимой женой Октавией – удивительно непорочной дочерью Клавдия и Мессалины.