— Итак, — сказала после паузы Беатрис-Джоанна, — чего ты от меня хочешь?

— Ты должна сделать то, что считаешь наилучшим для самой себя. Если надо, оставайся тут, оставайся, сколько сочтешь нужным. Но старайся порой вспоминать…

— О чем вспоминать?

— Ну, что из-за тебя кое-кто терпит всякие неудобства, даже опасности подвергается. Я сейчас скажу, не стану повторять. Покончим на этом. Просто хочу, чтобы ты иногда вспоминала, и все.

— Я помню, — сказала Беатрис-Джоанна напряженным тоном, — и очень благодарна. Я произношу это приблизительно трижды каждый день своего пребывания здесь, кроме, конечно, дня родов. Вот так вот я и делаю, только мне надо думать и о прочих вещах. Если хочешь, то сразу скажу, чтобы с этим покончить. Очень признательна, очень признательна, очень признательна.

— Ну зачем же ты так, — сказала Мевис. — Давай просто кончим этот разговор, ладно?

— Да, — сказала Беатрис-Джоанна, вставая. — Бросим эту тему. Помня, конечно, что это ты ее подняла.

— Нечего так говорить, — сказала Мевис.

— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна. — Пора их кормить. — И стала поднимать близнецов. Это уж слишком, вообще слишком; хоть бы Шонни вернулся домой после сева. Одной женщины в доме вполне достаточно, это она понимала, но что же ей делать? — Пожалуй, пойду к себе в комнату, — сказала она сестре, — на весь день. То есть если это, конечно, можно назвать комнатой. — Тут ей следовало бы попридержать язык. — Извини, — сказала она. — Я не хотела.

— Делай что хочешь, — едко сказала Мевис. — Иди куда хочешь. Ты ведь так всегда поступала, с тех пор как я помню.

— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна и потащилась прочь со своими розовыми близнецами.

Глупо, думала она потом, лежа в сарае. Нельзя себя так вести. Приходилось мириться с тем фактом, что это место единственное, где она может жить; единственное место, пока в точности не узнает, что происходит в мире, где — если не под землей, иначе это значения не имеет, — Тристрам; как укладывается в общую схему Дерек. Близнецы не спали. Дерек (тот, у которого на слюнявчике было вышито «Д») пускал изо рта пузыри материнского молока, оба брыкались. Благослови Бог их крошечные носочки из заменителя хлопка, милые крошки. Ей много пришлось перетерпеть ради них, терпение — одна из ее обязанностей. Вздыхая, она вышла из сарая, вернулась в гостиную.

— Я виновата, — сказала она Мевис, не зная, за что именно извиняется.

— Все в порядке, — сказала Мевис, которая отложила вязанье в сторону и энергично делала маникюр.

— Хочешь, — сказала Беатрис-Джоанна, — я как-нибудь помогу приготовить еду?

— Если есть желание. Я не особенно голодна.

— А как насчет Шонни?

— Шонни взял с собой крутые яйца. Приготовь что-нибудь, если есть желание.

— Я сама не особенно голодна.

— Ну и ладно тогда.

Беатрис-Джоанна села, рассеянно покачивая пустую колыбельку. Не вынуть ли близнецов из кроватки, не принести ли сюда? И весело спросила Мевис:

— Оттачиваешь коготки? — Тут ей следовало бы попридержать язык, и так далее.

Мевис подняла глаза.

— Если ты вернулась, просто чтобы нахамить… — резко сказала она.

— Прости, прости. Я действительно виновата. Это всего только шутка. Я просто не подумала.

— Нет, это одна из твоих характерных особенностей. Ты просто не думаешь.

— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна. А потом: — Прости, прости, прости.

— Какой смысл твердить, будто ты виновата, если ты этого на самом деле не чувствуешь.

— Слушай, — безнадежно сказала Беатрис-Джоанна, — чего ты действительно от меня хочешь?

— Я тебе уже сказала. Ты должна сделать то, что считаешь наилучшим для себя и своих детей.

В последнем произнесенном ей слове разноголосицей прозвучали самые разные полутона, намекавшие, что единственные настоящие в этом доме дети — собственные дети Мевис, а дети Беатрис-Джоанны незаконные, ненастоящие.

— Ох, — сказала Беатрис-Джоанна, смахивая слезы. — Я так несчастна. — И бросилась обратно к агукавшим, совершенно не несчастным близнецам. Мевис, поджав губы, продолжала делать маникюр.

В тот же день, гораздо позже, в своем черном фургоне прибыл капитан Популяционной Полиции Лузли.

— Вот, — сказал он юному Оксенфорду, водителю, — Государственная Ферма С3₃₁₃. Долгая была поездка.

— Поганая поездка, — сказал сержант Имидж, сильно присвистывая на свойственный ему лад. На вспаханных полях они насмотрелись на всякие вещи, на жуткие вещи. — Поганая, — повторил он. — Надо было бы нам ихние задницы пулями нафаршировать.

— Боеприпасов на борту не хватит, сержант, — сказал Оксенфорд, молодой человек, понимающий все буквально.

— И не наше это дело, — сказал капитан Лузли. — Публичное непристойное поведение — забота регулярной полиции.

— Тех регулярных, кого еще не съели, — сказал сержант Имидж. — Давай, Оксенфорд, — нагло приказал он. — Вылезай, ворота открывай.

— Это нечестно, сержант. Я машину веду.

— Ну, тогда ладно. — И сержант Имидж принялся вылезать, чтобы открыть ворота, всем своим длинным змеиным телом. — Дети, — сказал он. — Дети играют. Хорошенькие. Ладно, — сказал он Оксенфорду, — езжай к дому. А я пройдусь. — Дети убежали.

В доме Ллевелин закричал, задохнувшись:

— Пап, там мужчины какие-то едут в черном фургоне. По-моему, полицейские.

— В черном, говоришь? — Шонни поднялся выглянуть в окно. — Давно мы их поджидали, прости их Господь, да их все не было. А теперь, когда мы успокоились и заснули, вон они, тащатся в сапожищах. Где твоя сестра? — резко спросил он у Мевис. — В сарае? — Мевис кивнула. — Скажи, пусть закроется и сидит тихо. — Мевис кивнула, но замешкалась перед уходом. — Ну, давай, — поторопил ее Шонни. — Они будут тут через секунду.

— Первым делом мы, — сказала Мевис. — Помни. Ты, я и дети.

— Ладно, ладно, иди.

Мевис пошла к сараю. Фургон подкатил, капитан Лузли вылез, потягиваясь. Юный Оксенфорд взревел мотором, потом его заглушил. Имидж подходил к начальнику. Юный Оксенфорд снял фуражку, продемонстрировав красную полосу на лбу, словно Каинову печать, вытер лоб носовым платком в пятнах, снова надел фуражку. Шонни открыл дверь. Все приготовились.

— Добрый день, — сказал капитан Лузли. — Это государственная ферма С3₃₁₃, а вы… Боюсь, не смогу ваше имя выговорить, видите ли. Только это значения не имеет. Здесь у вас остановилась миссис Фокс, не так ли? А это ваши дети? Прелестно, прелестно. Можно нам войти?

— Не мне отвечать да или нет, — сказал Шонни. — Думаю, у вас ордер есть.

— О да, — сказал капитан Лузли, — у нас есть ордер, видите ли.

— Почему он так говорит, пап? — спросил Ллевелин. — Почему он говорит «видите ли»?

— Просто нервничает, да помилует его Бог, — сказал Шонни. — Одни дергаются, другие говорят «видите ли». Ну, тогда входите, мистер…

— Капитан, — сказал сержант Имидж. — Капитан Лузли. — Все вошли, не снимая фуражек.

— Ну, — сказал Шонни, — что именно вы ищете?

— Интересно, — сказал сержант Имидж, толкая ногой тяжеловесную колыбель. — Сук сломается, колыбель упадет. Вывалится младенец…

— Да, — сказал капитан Лузли. — У нас есть основания полагать, видите ли, что миссис Фокс жила здесь весь период своей нелегальной беременности. «Младенец» — оперативный термин.

В комнату вошла Мевис.

— Это, — сказал капитан Лузли, — не миссис Фокс. — Говорил он капризно, точно его пытались обмануть. — Похожа на миссис Фокс, но не миссис Фокс. — Он отвесил ей поклон, как бы иронически поздравляя с искусной попыткой обмана. — Мне нужна миссис Фокс.

— Эта колыбелька, — сказал Шонни, — для поросят. Малыши из приплода обычно нуждаются в особом уходе.

— Может, мне, — спросил сержант Имидж, — велеть Оксенфорду побить его немножко?

— Пусть попробует, — сказал Шонни. Лицо его быстро залилось красным, словно под действием реостата. — Никто еще меня не побил. Мне очень хочется попросить вас всех выйти вой.