Оглядывая безбрежное море литературы по парапсихологии, я поражаюсь отсутствию корректно выполненных контрольных опытов, необходимых для подтверждения всякого рода экстраординарных заявлений. Если кто-то провозглашает, что благодаря ясновидению может воспринимать происходящее на расстоянии десяти тысяч миль, узнав всего лишь координаты искомой точки на карте[27], столь фантастическое утверждение требует проведения контрольных опытов — куда более строгих, чем нужно для того, чтобы определить, умеет ли он жонглировать пятью шариками или исполнять джаз, стуча по голове костяшками пальцев. Пока парапсихологи не предъявят скептикам какие-нибудь эксперименты, которые те смогут с должной достоверностью воспроизвести, получаемые пси-специалистами результаты по-прежнему будут оказывать лишь очень слабое влияние на «респектабельную» психологию.
Рассуждение Дэвида Юма о чудесах (см. раздел 10 его «Исследования о человеческом познании») — обязательное чтение для всякого, кто озабочен оценкой значимости разного рода волшебных явлений, изучаемых парапсихологией. Юм пишет главным образом о библейских чудесах, но если подставить вместо них современные чудеса парапсихологии, вам покажется, что этот очерк Юма написан буквально вчера. «Мошенничество и людские причуды — явление обыденное, — заявляет он, — и я скорее поверю, что самые необыкновенные события происходят благодаря совместному их действию, нежели допущу, что передо мною свидетельство нарушения законов природы».
Среди многих ценных комментариев к очерку Юма я особенно рекомендую наблюдения Чарльза Пирса, помещенные в шестом томе его «Избранных статей», и главу 7 книги Томаса Хаксли «Юм», откуда я взял эпиграф к этой моей главе. После вышеприведенного утверждения Юма (с которым я полностью солидарен) Хаксли ясно высказывается по поводу того, что имеется в виду, когда говорят: «Необыкновенные научные утверждения требуют необыкновенных доказательств». Он пишет:
Но когда мы обращаемся от вопроса о возможности чудес (как бы их ни определять на абстрактном уровне) к вопросу о причинах, на основании которых мы можем поверить в то или иное отдельное чудо, аргументы Юма обретают совершенно иную значимость, поскольку превращаются в простые утверждения о требованиях здравого смысла. Это можно выразить следующей максимой: чем больше утверждение о каком-либо факте противоречит предшествующему опыту, тем полнее должно быть доказательство, чтобы мы имели основания поверить данному утверждению. Именно таков принцип, управляющий нашими занятиями в повседневной жизни. Если кто-нибудь сообщит мне, что видел на Пикадилли пегую лошадь, я поверю ему без колебаний. Само это явление достаточно вероятно, к тому же я не могу представить, какие мотивы побудили бы моего собеседника меня обманывать. Но если тот же человек заявит, что наблюдал там зебру, я немного помедлю, прежде чем принять его свидетельство: для этого мне нужно будет не только удостовериться, что он и раньше встречал зебр, но и понять, что у него имелась способность и возможность наблюдать таковую в данном конкретном случае. Однако если мой свидетель станет уверять меня, что созерцал кентавра, рысцой трусящего по знаменитой лондонской улице, я решительно откажусь доверять его заявлению, даже если мне сообщит это самый праведный из людей, готовый принять мученическую смерть за свои убеждения. В подобном случае я конечно же не усомнюсь в честности очевидца: мне придется с осторожностью отнестись лишь к его компетентности, которая, к несчастью, имеет очень мало общего с честностью или с силой убежденности.
Откровенно говоря, мне трудно вообразить, какое доказательство убедило бы меня в существовании живых кентавров. Давайте заострим вопрос до предела: допустим, покойный берлинец Иоганнес Мюллер, величайший анатом и физиолог среди моих современников, прямо заявил бы, что лицезрел живого кентавра. Разумеется, я бы пошатнулся под давлением столь авторитетного свидетельства. Но я бы лишь воздержался от суждения, не более. Ведь куда вероятнее здесь была бы ошибка при интерпретации наблюдаемых фактов (на какую способен даже он), нежели реальное существование такого животного, как кентавр. И потребовалась бы ни больше ни меньше как подробная и тщательно сделанная монография, написанная весьма компетентным исследователем, с цифрами и параметрами обмеров всех важнейших частей кентавра, каковые обмеры были бы выполнены при обстоятельствах, исключающих возможность фальсификации или неверной интерпретации, — только такая монография, быть может, убедила бы человека науки, что наблюдавший кентавра действовал сознательно и выражал свою уверенность в существовании этого животного на основании доказательств.
Те, кто колеблется, не решаясь признать существование такого зверя, как кентавр (если бы его действительно наблюдали), заслуживают не упреков в скептицизме, а скорее некоторых похвал — за простую научную добросовестность. Полагаю, незачем привлекать сюда какие-либо априорные гипотезы о том, что кентавр — невозможное животное, или о том, что его существование (если бы он существовал) нарушало бы законы природы. Бесспорно, строение кентавра принесло бы множество практических затруднений для анатома и физиолога, и весьма многие обобщения нашего предшествующего опыта, которые мы с таким удовольствием именуем законами природы, были бы поколеблены появлением такого создания, так что нам пришлось бы вывести новые законы, которые объяли бы этот наш расширившийся опыт. Всякий мудрец согласится, что возможности природы неисчерпаемы и включают в себя кентавров; но при этом он будет считать своей обязанностью до поры до времени придерживаться указания Лукреция: «Nam certe ex vivo Centauri non fit imago» [ «Ибо определенно нет возможности изобразить кентавра с натуры»], возлагая бремя доказательств существования кентавров на плечи тех, кто предлагает ему поверить в это утверждение.
Защитники паранауки частенько называют ее сенсационные открытия «белыми воронами». Образ неудачный: белые вороны встречаются ничуть не реже, чем черные лебеди или голубые яблоки. Кентавр, выбранный Хаксли, служит более подходящей метафорой. По степени достоверности нет большой разницы между кентавром и феями с полупрозрачными крылышками, каковых (в этом был уверен Конан Дойль) две девушки некогда сфотографировали в английской лесистой долине. Сгибание металлов Ури Геллером, перемещение предметов Ниной Кулагиной (в России) и Фелисией Пэрис (в Соединенных Штатах), утверждения Гарольда Путхоффа и Рассела Тарга, что существует простой способ использовать предсказателей для рулеточного выигрыша[28], «мыслеграфия» Теда Сириоса, доклады о близких контактах третьего рода с НЛО, а также тысячи иных чудес, возбуждавших воображение не только наемных писак, но и многих выдающихся парапсихологов, — все эти заявления куда ближе к античным рассказам о кентаврах, нежели к сообщениям о белых воронах.
В чем же именно, как мне кажется, парапсихологи идут по неверному пути? Однозначного ответа нет. Полагаю, в большинстве случаев их результаты — следствие ненамеренных погрешностей в постановке эксперимента и анализе первичных данных. Во всех видах исследований, существенно зависящих от статистики, экспериментаторам нетрудно получить то, что они так отчаянно стремятся найти. Уже много раз подчеркивали, что по мере того, как Райн все больше узнавал о контрольных опытах, его результаты делались все менее впечатляющими. Он так никогда и не сумел найти объект, который сравнился бы с Хьюбертом Пирсом, однажды сумевшим в ходе опыта по ЭСВ угадать двадцать пять карт подряд. Он не смог найти замену лошади по кличке Леди Чудо, умевшей читать его мысли. Первые номера его журнала заполнены статьями, где описаны столь примитивные контрольные опыты, что в наши дни тот же самый журнал наверняка отказался бы их печатать. Увы, многие сегодняшние парапсихологи продолжают преподносить эти ранние эксперименты, при всех их серьезных погрешностях.
