— А что тебе больше всего запомнилось в городе?
— Собор на Пласа де Армас, президентский дворец и дворец Кинта де Преса. Дома шестнадцатого века, с лепными порталами, патио и крытыми балконами. Такого нет ни в Колумбии, ни в Мексике, ни в Венесуэле. Послушай, за все это время я ведь ни разу не спросил тебя, над чем ты сейчас трудишься.
— Я закончил повесть «Щенки» и начал роман «Разговор в „Катедрале“». Продолжаю вскрывать цинизм и уродства нашего с тобой общества, критикую несправедливость.
— Протестуешь против дерьмового социального устройства. Это хорошо! Значит, ты против буржуазии, за социализм!
— Только не за социализм Фиделя Кастро и не за тот, что смастерили в СССР и в его странах-сателлитах. Это чудовищно — впереться силой в чужой дом и насаждать там с помощью штыков свои порядки, абсолютно чуждые жизненному укладу, традициям и чаяниям этих народов.
— А я начал новый роман «Осень патриарха», о наших латиноамериканских диктаторах. Я тебе уже говорил.
— Значит, уходишь от своих детских воспоминаний?
— Но этот роман тоже основан на личном опыте. Я много чего выведал у старого мажордома президентского дворца в Каракасе. Я был там, когда бежал Маркос Перес Хименес, и многое узнал о предыдущем диктаторе Хуане Висенте Гомесе.
— Интересно, что это животное — выходец из бедной индейской семьи. Став диктатором, он об этом забыл и жестоко расправлялся с собственным народом.
— Порфирио Диас, мексиканский диктатор, тоже выходец из народа, — заметил Габриель и подумал, что надо бы попросить Мутиса прислать кое-какой материал.
— И Сталин!
— Да, тут есть какая-то закономерность.
Объявили посадку на рейс Лима — Мадрид, и они стали прощаться.
В самолете Гарсия Маркес увидел тех самых девушек, которые подходили к ним в кафе. Они все-таки получили автографы Гарсия Маркеса. Его любезностью воспользовались и другие пассажиры. Этим же рейсом летели два преподавателя литературы одного из мадридских университетов. Поначалу Гарсия Маркесу даже правилось, что у него есть собеседники, с которыми можно было поговорить о современной испанской литературе, однако очень скоро выяснилось, что собеседников интересуют в основном подробности его личной жизни. Уже погасили свет, и большинство пассажиров уснули, а испанцы все продолжали засыпать писателя вопросами. В конце концов он рассердился и попросил их занять свои места. Тогда один из них, тот, что помоложе, сказал: «Слава, как солнце, она сияет и дарит тепло на расстоянии, но стоит приблизиться — она холодна, как снежная вершина. Запомните, это Бальзак». А другой, шамкая вставной челюстью, произнес: «Слава, достигнутая быстро, быстро и угасает, сказал Шопенгауэр, а я говорю это вам, сеньор колумбиец».
Только когда Гарсия Маркес оказался в Барселоне, в обществе Кармен Балсельс, он вновь почувствовал себя простым парнем из Аракатаки.
Впрочем, уже независимо от Кармен, его популярность постепенно набирала силу. Вслед за французским переводом престижное итальянское издательство «Фельтринелли» подписало с Кармен Балсельс договор на издание всех пяти книг Гарсия Маркеса.
— Кармен, перед тем как в Париже и Риме начнут издавать переводы моих книг, я бы хотел увидеть гранки, — сказал как-то за ужином Гарсия Маркес.
Балсельс удивленно посмотрела на писателя.
— Traduttore — traditore[41], — пояснил ее муж Луис Паломарес.
— Итальянцы не дураки! — усмехнулся Гарсия Маркес. — Если в Мадриде причесали мой «Недобрый час», то римские переводчики тем более упростят мой текст и мой стиль. А я этого не хочу! Не желаю!
— В договорах этого пункта нет. Надо заново оговаривать.
— Это мое условие, Кармен. Как хочешь.
— Не знаю, кто сказал, что переводы похожи на женщин: когда они верные, то некрасивые, а когда красивые, то неверные. Я думаю, Кармен, Габо прав. Он имеет право требовать. Чтобы его перевести — надо «голову сломать», и переводчики наверняка станут упрощать.
— Да зачем им ее ломать? Они сразу пойдут по линии наименьшего сопротивления. Обрежут мне…
— Не продолжай! — сказала Кармен. — Я им позвоню. Или лучше отправлю письма.
— С переводами всегда происходит одно и то же. Переводы — это пигмеи, если сравнивать их с оригиналами. Так что пусть присылают гранки. С французским я разберусь без проблем, и с итальянским тоже!
— Ну хорошо, Габо, я это сделаю! Но и ты должен меня понять. Когда я работала без тебя, это было одно. Теперь ты рядом со мной и хочешь видеть издателей. Пожалуйста! Только сними наконец свои разноцветные цыганские рубашки, постригись — вихры торчат, как у деревенщины. Завтра поедем в лучший магазин и накупим тебе костюмов и галстуков…
Пришлось согласиться.
В ноябре 1967 года американское издательство «Харпер энд Роу» заказало перевод романа «Сто лет одиночества» лучшему переводчику США.
А в течение следующих нескольких месяцев Кармен Балсельс заключила договоры на переводы романа в Англии, Голландии, Швеции, Дании, Норвегии, Польше, Финляндии, Советском Союзе, Румынии, Венгрии, Югославии, Японии, Чехословакии, Португалии и Бразилии. Деньги сыпались как из рога изобилия.
Поначалу Гарсия Маркес не интересовался финансовой стороной дела, но вскоре выяснилось, что надо было контролировать Балсельс, так что прибавилась еще и эта работа.
Трудности с изданием романа «Сто лет одиночества» встретились лишь в Германии, где четыре самых крупных издательства не поняли книгу и отказались переводить ее на немецкий язык. Только через три года, после получения премий во Франции и Италии, Балсельс удалось уговорить немецкое издательство «Киепенхеур».
Гарсия Маркес, соединившийся с семьей в Барселоне, был надежно прикрыт своими литагентами от поклонников и собирателей автографов, однако Балсельс в целях рекламы загружала писателя множеством интервью. С осени 1967-го по Рождество 1970 года Гарсия Маркес дал более двухсот пятидесяти интервью. Правда, он так и не изжил свои прежние страхи и категорически отказывался давать интервью на радио и телевидении, однако с собратьями по перу — журналистами, писателями и критиками — встречался.
Вскоре после того как Гарсия Маркес обосновался в Барселоне, туда переехал на жительство и Варгас Льоса, который поселился неподалеку от своего колумбийского друга.
— Нет дня, чтобы мне не звонили два, а то и три издателя и столько же журналистов. — Габриель жаловался Марио. — Мерседес всем отвечает по телефону, что меня нет дома. Если это слава, то это сплошное свинство! Я притащился в Барселону, полагая, что меня здесь никто не знает, а вышло наоборот. Проблем стало еще больше.
— Габо, я тебе говорю, это все Кармен старается, — сказала Мерседес. — А ты не веришь.
— Эти посетители меня душат! Отнимают время, выбивают из колеи. Пьешь с ними, что-то им говоришь, а в результате они печатают совсем другое. Я не читаю, что они пишут. Это все мусор. И потом… — Габриель сбросил сандалии. Они сидели в саду перед домом. — …Говоришь с ними два часа, а в печати появляется страница, ну две. И читать невозможно — глупость одна.
— А Марио любит встречаться с журналистами, — сказала Кристина, жена Варгаса Льосы.
— Возможно, но писатель существует не для того, чтобы делать заявления. Его обязанность — писать, рассказывать истории.
— Но ведь если журналисты не будут о тебе писать, читатель не станет покупать твои книги, — заметил Марио.
— Но они должны понимать, что писатель тоже имеет право на личную жизнь. Врываться в дом и что-то вынюхивать — разве это прилично? — Мерседес налила всем ароматного цейлонского чаю.
— Если кто-то хочет знать, что я думаю, — пусть читает мои книги! «Сто лет одиночества» — это триста пятьдесят страниц моих мыслей. Хватит на всех журналистов мира. Но самое противное то, что кроме журналистов меня одолевают издатели. До сих пор я не знал, что это такое.
