— Карлос, помоги! — взывал к своему другу Габо. — Две пары глаз видят лучше, чем одна. Придумай что-нибудь! Ты умеешь. Мой «великий роман» уже созрел, но у меня нет ни одной свободной минуты. Обязательства по кино и рекламе душат меня, мне не дают покоя все эти «милые» люди, которые обрывают телефоны и шлют ко мне гонцов день и ночь. Тогда, с Матуком, ты нашел что посоветовать.

— Помню, Габо, помню. Та работа была и престижна, и выгодна. Такого, как Антонио Матук, нет больше в нашем кино. Он тогда так ловко посадил тебя и Луиса Алькорису, личного сценариста Бунюэля, на зарплату, и вы строчили ему сценарии. Он выжимал из вас все соки. Сколько вы ему тогда написали?

— Три, а то и четыре полных сценария и массу разных заготовок. Только ни один наш сценарий не был использован. Это даже смешно — так много литературы для коммерческого кино!

— Я посоветовал вам тогда «выбросить полотенце» Матуку. Вы поступили правильно.

— А теперь придумай, как мне отделаться от этих пиявок. Они меня доконают, Карлос!

В тот же вечер Гарсия Маркес молил Альваро Мутиса:

— Брат, дорогой мой, если ты мне не поможешь, я конченый человек! И ты станешь могильщиком грандиозного романа. Он созрел, понимаешь, но мне не дают разродиться. Я погибну, если он умрет во мне! Найди, пожалуйста, кого-нибудь для этих акул из «Вальтера Томпсона». Пусть меры заменят. Коньо, им ведь все равно, кто будет делать рекламу.

— Я подумаю, Габо. Мне совсем не хочется быть могильщиком. Рад за тебя. Это разговор мужчины. Не волнуйся! Даже из задницы черта есть выход. Я поговорю с Гарсия Рьерой. Он тебя любит. Помнишь, с каким жаром он писал сценарий по твоему рассказу «У нас в городке воров нет»?

— Скажи Эмилио, что я ему друг. Я считаю, что здесь, в Мексике, он лучший кинокритик и сценарист. Он ведь испанец-республиканец? Значит, хороший человек.

— Недавно получил мексиканское гражданство. Собирает материал, хочет выпустить многотомную «Документальную историю мексиканского кино».

— Попроси его, Альваро, пусть он меня выручит. Я столько наговорил Луису Харссу. Он не побоялся поставить меня в один ряд с самыми лучшими на континенте. Надо же когда-нибудь покончить с тем, что мексиканские издатели меня не печатают.

— А «Эра»?

— Это единственное издательство, и то оно выпустило только одну книгу. Все считают, что я так себе, средненький. Мой роман так нужен сейчас! И я дал слово каталонцам из Барселоны. Кармен — это мужик в юбке! Она сделает все, что надо. Обо мне заговорят по-другому. Я должен писать!

— Помогу, Габо. Сегодня же переговорю с Гарсия Рьерой. Он согласится. Но твой сценарий…

— Я порву контракт! Возвращу аванс. Помоги мне и в этом, дорогой. У меня нет ближе друга. Завтра мой дом будет закрыт на семь замков. Нет, вы с Кармен приходите, но только после семи вечера. Я люблю Кармен Миракль… Тебе повезло с женой, как и мне с Мерседес. Я вручил сегодня жене пять тысяч долларов. Этого хватит на шесть месяцев жизни. И я закончу роман. Я отключусь! Завтра отвезу ребят в колледж и сажусь за машинку. Многое возьму из «Дома». Эта рукопись — золотые россыпи. Мой дед Николас, его дом, мое детство, Аракатака, ее люди — все это бурлит во мне! Ты будешь гордиться мной, Альваро! Я заслуженно займу место среди лучших писателей континента!

— Бог тебе в помощь, Габо! Я не оставлю тебя. Помогу во всем. Вот и Хоми с Марией Луисой говорят, что обожают Гарсия Маркеса. Начинай, карахо!!!

Дом № 19 по улице Лома, в котором в ту пору жил Габриель Гарсия Маркес с женой Мерседес и сыновьями Родриго и Гонсало, был двухэтажным, каменным, с гаражом, обширным двором и садом. Такой дом был писателю не очень-то по карману, но зато превосходно подходит для затворнической жизни. С помощью привратника, бывшего профессионального убийцы, Гарсия Маркес в просторной гостиной нижнего этажа выгородил себе из дощатых щитов рабочую комнату в одно окно, которую окрестил Пещерой Мафии. Каморка три на два метра, где помещались лишь диван, этажерка для книг и стол с пишущей машинкой «оливетти», была светлой и обогревалась электрокалорифером.

Ровно в восемь тридцать утра Гарсия Маркес отвозил сыновей в колледж «Уильямс» на белом «опеле», купленном два года назад за три тысячи долларов (премия за роман «Недобрый час»), после чего запирался в Пещере Мафии, садился за машинку и поднимался со стула в два тридцать, к обеду, когда ребята возвращались домой. После обеда небольшая прогулка с детьми, но чаще получасовая сиеста, а затем он снова садился за машинку до восьми — восьми тридцати вечера. В это время обычно приходили Альваро Мутис с женой Кармен и другая пара верных друзей-испанцев — кинорежиссер Хоми Гарсия Аскот и его жена, писательница Мария Луиса Элио.

Поначалу писателю трудно было усидеть в Пещере Мафии во время, отведенное для работы. Он шел к Мерседес, которая занималась домашними делами, и уныло жаловался.

— Не идет! Ну нет сил! Помоги мне! Не знаю, о чем писать. Боюсь, это пустая затея. Серьезно думаю, эта книга ни к чему. Мысли пляшут, роятся в голове, но ни одна, черт возьми, не выскакивает. Помоги сесть на коня, Мерседес.

— Вон мясорубка. Пропусти мясо. Ты же только вчера говорил: «Вижу все, как в кино». Ты так горячо рассказывал об этом Альварито. Не трогай мясо, иди в Пещеру! Не тот мастер, кто дела боится, а тот, кого дело боится. До сих пор не могу забыть, как ты здорово придумал найти галеон среди сельвы. Давай и далее в том же духе. Всем известно: ты затворился, чтобы работать, а что ты им покажешь? И знай, Габо, я тебя очень люблю. Ни о чем не беспокойся. Иди! Пиши, дорогой. Кто не желает победы, уже побежден.

Жена нежно целовала Габриеля, и тот покорно отправлялся в «Пещеру», к машинке «оливетти».

А вечером того же дня он говорил другу:

— Ты понимаешь, Альваро, выходит, мои наиболее яркие и устойчивые воспоминания не о людях, а о самом доме в Аракатаке, где я провел детство с моими любимыми дедом и бабкой. Каждый день я просыпаюсь с ощущением, что я все еще в том доме. И слышу, как дед говорит мне: «Если хочешь богатства и славы, не позволяй солнцу заставать тебя в постели».

Прощаясь с Марией Луисой и Хоми, он сказал:

— В феврале пятьдесят второго я вел колонку «Жираф» в газете «Эральдо» в Барранкилье. В марте не работал. Мы с мамой уехали в Аракатаку продавать дом деда. Я тогда пришел в полное замешательство, не столько потому, что обожаемый мною с детства дом пребывал в ужасном запустении, сколько потому, что увидел, как зачахла жизнь в Аракатаке. Селение обезлюдело, многие жители покинули его навсегда. И я понял, что все написанное мною прежде далеко от действительности и что я должен писать иначе.

— Уверен, Габо, что сейчас ты пишешь иначе. Все, о чем ты рассказывал в последнее время, так не похоже на то, как ты писал раньше, — заметила Мария Луиса.

— Когда я считался начинающим писателем, мне стукнуло двадцать пять. Я полагал тогда, что любой хороший роман обязан отвечать двум непременным условиям: он должен содержать в себе попытку разгадать тайну существования, и он обязательно должен являться художественным преображением действительности. Для меня, как показали годы, та поездка явилась решающим фактором, определившим весь ход моей литературной жизни и писательской судьбы.

На следующий день, во время сиесты, Габриель мысленно беседовал со своей матерью, которую очень любил.

— Ты помнишь, мама, как я начинал? Мне не было тогда и двадцати. Сейчас — другое дело!

— Твой первый рассказ, который я читала, ты назвал странно — «Глаза синей собаки». Потом писал сразу две книги: «Дом» и «Палая листва». Ты хотел описать жизнь моих родителей, Николаса Маркеса и твоей бабушки Транкилины.

— Теперь, мама, я сочиняю роман, который называется «Сто лет одиночества», и только и думаю что о них. Помнишь, вскоре после того, как мы с тобой продали дом деда, я ездил в те места, где дед и бабушка жили прежде, в конце прошлого и начале нынешнего века?