Габриель не уточнил, что в комнате, где он жил, не надо было напрягать слух, чтобы через фанерную стенку слышать разговоры девиц и их клиентов. Для его литературного багажа все эти постельные откровения были настоящим подарком. Нередко он использовал эти признания и в своих журналистских статьях.

Не рассказал Габриель и о том, что одна бездетная толстуха, «вышедшая в тираж» по возрасту, от которой густо пахло дешевыми духами, бесплатно стирала и гладила ему одежду: две пары холщовых брюк, четыре пестрые рубахи, пронзительных тонов носки и носовые платки. Трусы он стирал сам.

«Небоскребом» называлось серое квадратное здание в пять этажей, без лифта, на улице Реаль, которое находилось как раз напротив редакции газеты «Эральдо». Первый этаж занимали адвокатские и нотариальные конторы, а все остальные этажи представляли собой дома свиданий. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись по очереди девицы и посетители. Гарсия Маркес занимал крошечную комнатку — три метра на три — на третьем этаже, с окном на улицу. Все прелести уличной жизни были у него перед глазами. Успокаивало то, что до самого окна дотягивались густые ветви могучего миндального дерева — отрадное напоминание о детстве. Особенно красивым дерево было в цвету.

Было еще одно важное обстоятельство. Между Габриелем и портье установились приятельские отношения, а у начинающего писателя, несмотря на то что он был уже преуспевающим журналистом, не всегда были в кармане полтора песо, чтобы заплатить за жилье. В таких случаях он приглашал к себе в комнату портье, негра Дамасо Родригеса, доставал из-под деревянной кровати кожаный тубус для чертежей, в котором хранились рукописи романов «Дом» и «Палая листва», и торжественно провозглашал: «Глядите, Дамасо, бумаги, которые вы здесь видите, это самое дорогое, что у меня есть, и они стоят во много раз дороже, чем полтора песо. Я оставляю их у вас, а завтра заплачу, клянусь!» Вот так будущий лауреат Нобелевской премии прожил в доме терпимости «Небоскреб» почти целый год.

В то время обычный день писателя протекал примерно так: после нескольких часов сна у себя в комнатушке Гарсия Маркес шел в редакцию, где работал над статьей час-два, после чего в полдень отправлялся в кафе «Колумбия» — обычно там собирались перекусить его друзья. Потом он снова шел в редакцию газеты. В шесть-семь вечера, когда работа заканчивалась, а дежурства не было, он снова шел в кафе или в книжный магазин «Мундо» («Мир»), который находился по соседству и где часто собирались члены литературной группы. Там друзья просматривали книги, особенно новинки, и прежде всего издания из Буэнос-Айреса. Когда магазин закрывался, все шли в «Колумбию», а когда закрывалось и кафе, все, ни на секунду не прерывая литературных дискуссий, отправлялись в какой-нибудь бар: «Ля Куэва» («Пещера»), «Рим» или «Хапи». Таким образом, уже глубокой ночью, а то и под утро заканчивался день человека, который вскоре станет гордостью Латинской Америки. Он писал урывками, иногда оставаясь на ночь в огромном пустом помещении редакции газеты.

По утверждению Жака Гилара, «коллективная жизнь Группы представляла собой беспечную круговерть из интеллектуальных разговоров, алкоголя и весьма невоздержанного образа жизни, однако по сути своей она была достаточно серьезной, хотя и обходилась без увлечения „высокими материями“» (15,21). А какая еще жизнь могла дать будущему писателю столь необходимый ему жизненный материал?

Писатель не раз повторял, что ему бесконечно повезло с друзьями: Альваро Сепеда, Герман Варгас и Альфонсо Фуэнмайор честно делили с Габриелем радости и печали, читали и корректировали его рукописи, хвалили или порой ругали его. Трудно переоценить то, что дало Гарсия Маркесу общение с ними и с его наставниками Виньесом и Фуэнмайором и чем были для него в то время собрания литературной Группы и их жаркие споры.

Вот что пишет о заводиле Группы и об одном из самых близких друзей Габриеля Гарсия Маркеса той поры Дассо Сальдивар: «Альваро Сепеда Самудио, являющийся ядром Группы, можно было бы назвать „человеком эпохи Возрождения“, поскольку он распределял свои многочисленные дарования между журналистикой, литературой, кино, рекламой, предпринимательством и другими разнородными занятиями. Внешне он походил на карибского варвара: растрепанные вихры, сандалии на босу ногу, как носят водители автобусов, матерные словечки, оглушительный смех, который „пугал даже крокодилов“, и врожденная нерасположенность ко всякого рода формальностям и протоколу. Однако по отношению к друзьям он являл собой пример нежности, скромности и великодушия. Кроме того, он был существом стихийным, самобытным, верным в своих привязанностях и стойким в убеждениях, который тайком от своих друзей сочинял рассказы. Он вставал в пять утра и, сидя в своем любимом кресле-качалке, подолгу читал любые книги, которые попадались ему под руку, не замечая, что рассвет уже давно наступил. В глубине души Альваро Сепеда был испуганным ребенком; его преследовали мучительные воспоминания тяжелого детства, которое прошло в большом сумрачном доме в Сьенаге, городе селитры, где он родился 30 марта 1926 года» (28, 227).

— Так вот, дорогой Габо, я закончил читать твою рукопись. Читал внимательно и неторопливо. Книга пойдет с трудом, но когда она будет издана, то принесет тебе известность. — Они сидели вдвоем с Виньесом в полупустом кафе «Колумбия». Виньес, в отличие от других земляков, говорил тихо, приятно шепелявя: — Есть структурные и стилистические недочеты. Однако я уверен, ты с ними справишься.

— Я вам это обещаю, маэстро! — Глаза Габриеля заблестели.

— Когда ты показал мне в свой первый приезд наброски огромного романа «Дом», я понял, что твоя работа не напрасна, что она не окажется в корзине. «Палая листва» практически вся взята оттуда. И она намного лучше первоначального текста. И ты еще не раз будешь использовать тот «мусор» в своих будущих произведениях. Я в этом уверен и горжусь тобой, Габо.

— А почему вы решили сказать мне все это наедине, маэстро? Пускай бы и друзья послушали.

— Скажу и им, но в свое время. А сейчас хочу обратить твое внимание, Габо, на два очень важных обстоятельства. В твоих рукописях, как в «Доме», так и в «Палой листве», ты даешь настоящее название места действия. Поверь на слово старому литературному волку, вымышленные названия придадут повествованию мистический оттенок. Это как раз в стиле твоей прозы. И второе — надо писать проще. Ведь когда ты говоришь, тебя все понимают, и писать надо так же. — Рамон Виньес, как это умеют делать каталонцы, чуть пригубил из бокала «шабли». Он больше любил кока-колу и пил вино только в торжественных случаях.

В этот момент к ним подошел еще один мэтр — Хосе Феликс Фуэнмайор. Он слышал последнюю фразу и согласно кивнул.

— Я подумаю.

— Коньо, да что ж тут думать!

— Вы правы. Я так и сделаю!

Фуэнмайор положил руку на плечо молодого коллеги.

— Знаешь, Хосе Феликс, когда я думаю, что Габо мой ученик, я особенно сожалею о том, что жизнь прожита и скоро пора умирать, — с грустью произнес Виньес.

— Что ты этим хочешь сказать, Рамон?

— Что Габо большой друг-приятель всех девочек как из «Небоскреба», так и из заведения «У черной Эуфемии».

Рамой Виньес — «старик, который прочел все книги на земле», общение с которым Габо называл «лучшим часом нашего суточного существования на земле» (15), — родился в 1882 году в деревушке, затерянной в Пиренеях. Детство и юность он провел в Барселоне, а к тридцати годам уже был известным писателем и драматургом. Однако собратья по литературному цеху во многом не разделяли взглядов Виньеса, он оказался в одиночестве, бросил писать и в 1913 году, переехав в Колумбию, оказался в городе Сьенага, в центре «банановой лихорадки». Проработав год бухгалтером, он снова занялся литературой. Он переехал в Барранкилью, стал писать, а также создал литературный журнал «Voces» («Голоса»), который сыграл заметную роль в развитии литературы атлантического побережья Колумбии.