Шикарный ужин закатил Гарсия Маркесу в знаменитом кабаре «Ла Фуэнте» кинорежиссер Артуро Рипштейн. Приглашали Габриеля и Мерседес к себе на обед и Эммануэль Карбальо и Неус Эспресате.

— Так что, Габо, я испытываю двойную радость — и за тебя, и за себя. — Эммануэль говорил несколько напряженно.

— Я тоже, — подтвердила Неус.

— Я не ошибся в том, что «Сто лет одиночества» — одно из выдающихся произведений, какие нечасто встречались в истории литературы. — Хозяин дома откупорил бутылку виски «Белая лошадь».

— Этим я во многом обязан моим друзьям и очень им благодарен. — Габриель взял из рук Эммануэля стакан. — Но я не знал, что «Судамерикана» не издает книг с предисловиями.

— Это нестрашно. Главное, ты мастерски показал, что невероятное и мистическое вполне реально и даже обыденно. Порой оно более реально, чем сама жизнь. Кто-то уже назвал это «волшебным реализмом».

— Иногда писать таким образом было очень легко. Я просто вспоминал то, что мне в детстве рассказывали бабушка и мои тетки. Тогда это меня завораживало, как истории из «Тысячи и одной ночи».

— Мы все восхищаемся тем, что ты создал. И тем, что это создано именно в Мексике. Это несомненно! Однако семь великих городов оспаривали посмертную славу Гомера, а при жизни он выпрашивал на хлеб.

— Я через это прошел. — Габриель насторожился.

— Об этом я и хочу сказать. У тебя, Габо, теперь будет столько денег, что они, вкупе со славой, сделают тебя другим человеком. Это печально, но неизбежно. Не обижайся, но это будет именно так.

— Я не такой, как ты думаешь, Эммануэль!

— Вспомни Гете. Лавровый венок приносит больше страданий, чем счастья. Ты испытаешь это на себе.

— Потому я и утверждаю, что мне нужно найти такой уголок на земле, где можно было бы уединиться.

— Вот видишь! Твои мексиканские друзья тебе уже в тягость. Но, Габо, увы, теперь тебе такого уголка не найти на всей земле.

— Да быть того не может!

— Уж очень ты строго судишь, Эммануэль, — в разговор вступила Мерседес. — Мой Габо не такой, как все.

— Вот именно, — сказала Неус. — Не захотел отдать нам свой роман. Ладно, я его давно простила. Понятное дело, слава… Эммануэль прав! Габо очень скоро узнает, что это такое.

— Надо быть невероятно стойким. — Эммануэль подлил виски в стакан Габо. — И обладать особым даром, чтобы не позволить популярности изменить тебя.

— Габо такой и есть! — Мерседес продолжала защищать мужа.

— Вспомним сентенцию Вольтера: Un instant de bonheur vaut mille ans dans l'histoire.

— Минута счастья стоит большего, чем тысяча лет славы, — перевел Габо.

— Если только Мерседес будет доставлять тебе эти минуты. — Неус старалась разрядить обстановку.

— А я уверен — мы потеряли нашего Габо. Ему не устоять против всемирной известности и кучи денег.

В тот вечер Гарсия Маркес покинул дом своих друзей в сильном раздражении; тогда он еще не чувствовал никаких признаков болезни, которая называется «испытание славой».

Но очень скоро эта болезнь заявила о себе.

Накануне отлета Мерседес с детьми в Барранкилью (это было за три дня до того, как дом № 19 по Улице Лома был сдан его владельцу) у Гарсия Маркеса собрались друзья, но проводы получились печальными. Все много пили, напрасно пытаясь развеселиться.

Проводив Мерседес с сыновьями и закрыв дом, Гарсия Маркес перебрался в квартиру Луиса Висенсы, а 1 августа улетел в Каракас, чтобы принять участие в XIII Международном конгрессе ибероамериканской литературы и присутствовать на вручении литературной премии имени Ромуло Гальегоса перуанскому писателю Марио Варгасу Льосе за его роман «Зеленый дом».

Гарсия Маркес был знаком с Варгасом Льосой только по переписке. Их встреча состоялась в аэропорту «Майкетия». Самолеты из Лондона и Мехико приземлились в Каракасе один за другим.

— Я с восторгом читал твой роман «Сто лет одиночества», — сразу заявил Варгас Льоса; они горячо пожали друг другу руки и, как принято в Мексике, похлопали друг друга по спине. — Следующая премия Гальегоса — твоя. Не сомневайся!

— Мне не до премий, Марио. Куда бы скрыться? Мне надо писать, — сказал Габриель.

— Я теперь с еще большим пылом готов приступить к нашей давней затее — написать роман в четыре руки.

— Это было бы здорово! О трагической и нелепой войне между нашими странами.

— Начало тридцатых. Да? Черные годы. Время зарождения многих военных диктатур на нашем континенте. — Марио не переставал улыбаться и радостно потирать руки. — Это не так просто — писать дуэтом. Получится славный роман. Единственный в своем роде. А «Сто лет…» — прекрасная книга Я только что опубликовал в журнале «Амару» статью о твоем романе. Почему бы нам, Габриель, не слетать вместе в Лиму? Там есть на что посмотреть и кому себя показать. Я тебя приглашаю!

— Карахо! Это мечта моей жизни!

— Но как же это тебя угораздило смастерить такое!

— По сути дела, «Сто лет…» должен был быть моей первой книгой. Но в семнадцать лет мне это было не под силу. Недоставало техники. А история уже была готова. Понадобилось сочинить четыре книги, чтобы почувствовать себя готовым для работы над этим сюжетом, понимаешь? В романе множество слишком серьезных проблем, и он написан на основе исторических фактов.

— Как раз об этом я и пишу в своей статье. А какой разгул фантазии! Уму непостижимо!

— Таким уж я родился. И потом, я много читал Рабле. А сейчас, когда есть время, читаю Дефо, «Записки чумного года». Это одно из моих наваждений (34, 28).

— Знаешь, дорогой мой друг Габо, мне бы хотелось сочинить нечто похожее на «Сто лет…». Послать подальше четыре века литературной застенчивости и целомудрия, поспорить с действительностью на равных и превратить повествование в нечто осязаемое, отображающее мир таким, какой он есть, — многосложным, как океан.

Пятнадцать лет спустя состоялся другой разговор на эту тему. На этот раз между Гарсия Маркесом и Плинио Мендосой. Беседа была долгой, и здесь мы приведем лишь фрагменты.

— Каково было твое главное намерение, когда ты сел за сочинение «Ста лет одиночества»?

— Я уже говорил — дать всеобъемлющее литературное изображение того, что произвело на меня в детстве сильное впечатление.

— Многие критики видят в этом произведении гиперболу или аллегорию истории человечества.

— Нет, это не так. Я лишь хотел оставить поэтическое свидетельство мира моего детства, которое, как ты знаешь, протекало в огромном печальном доме, где жили многочисленные родственники с одинаковыми именами, не видевшие большой разницы между счастливыми и блаженными.

— Это правда, что ты в восемнадцать лет пытался сочинить этот самый роман?

— Да, это был роман «Дом». Я полагал, что все действие должно происходить в доме Буэндия.

— Почему ты прервал работу над тем романом?

— Потому что в то время у меня недоставало опыта, не было ни вдохновения, ни техники, чтобы создать такое произведение.

— Однако сюжет глубоко укоренился в твоем сознании.

— На целых пятнадцать лет! Я не находил тональности, убедительной для меня самого. Однажды, по пути в Акапулько — я ехал с Мерседес и детьми, — на меня снизошло озарение: я должен излагать так, как это делала моя бабушка, рассказывая мне разные истории, и начать с того дня, когда мой дед повел меня поглядеть на лед.

— Это верно, что ты развернулся на шоссе, приехал домой и засел за сочинение?

— Да, так и было. Мы не доехали до Акапулько.

— А Мерседес?

— Ты же знаешь, она всегда терпеливо сносила мои причуды. Без Мерседес, однако, я никогда бы не написал эту книгу.

— В твоей книге различные безумства приходятся на долю мужчин (выдумки, изобретения, занятия алхимией, войны, безудержный разгул), а здравомыслие — на долю женщин. На твой взгляд, это соответствует действительности?