– Да, я была в гостях у господина посланника – там действительно красиво.

– Ах, я так рада за нашу Катеньку, дорогая Катерина Ивановна, – вы даже представить себе не можете…

Екатерина Ивановна поморщилась, взглянув на Голую Лизу тяжелым, пронзительным взглядом из-под седых бровей, и рассмеялась ей в лицо.

– А я рада за нашего Жоржа, – отчеканила она, пытаясь в толпе разглядеть жениха и невесту. – Вот ему-то уж точно очень повезло с женой.

Елизавета Михайловна, уловив оттенок пренебрежения в тоне Загряжской, гордо вздернула голову, отчего ее тройной подбородок продолжительно заколыхался, решив изобразить таким образом ответное фи.

Загряжская этого, впрочем, не видела.

Плевать на тебя, пошлая дура.

Самое главное, что ее Катенька, ее солнышко ненаглядное, ее любимая племянница сегодня наконец-то выходила замуж.

И значит, не надо им с Жоржем больше ни от кого прятаться, никого стыдиться и лгать, стало быть, никому не надо.

И концы в воду…

И пусть маленький родится в срок, на радость всем… Пусть будет счастливым и удачливым, как мамочка, и красивым, как отец…

Венчается раба Божья Катерина…

Неужели все это и правда обо мне? И для меня – не верила Катя, пытаясь вслушаться в слова венчальной молитвы и все равно не понимая их. У нее слегка кружилась голова от душного, приторного запаха ладана и нескольких сотен горящих свечей, и она боялась упасть в обморок, потому что заботливая ее сестрица, Натали, слишком туго затянула ей корсет.

– Ничего, потерпишь, – нежно и ласково пропела она, зорко наблюдая за тем, как Катрин утром одевали к венцу. – Ничего еще не заметно. А то все только и говорят на каждом шагу – она, мол, до свадьбы-то успела…

Успела…

Ей казалось, будто она, в кровь раздирая себе руки и ноги, набивая множество синяков и шишек, сдирая кожу со своего обнаженного, израненного сердца и ежеминутно рискуя скатиться вниз, влезла наперекор всему на ледяную, идеально гладкую, сверкающую алмазной радугой гору и застыла на недосягаемой вершине, не в силах обернуться назад.

Мгновение счастья. Неземное блаженство покорителя высот.

Но никакого плато, где можно было бы присесть, отдохнуть и набраться сил, видно не было.

Дальше у нее была только одна дорога – вниз, вниз, в замедленном падении до самой смерти, и дай-то Бог, чтобы никто не ускорил неосторожным жестом или взглядом ее очевидное трагическое предначертание.

Не подтолкнул…

Была лишь секунда равновесия, короткий пунктир между прошлым – далеким и совсем близким, куда уже сейчас улетали эти неповторимые мгновения, стремительно утекающие, тающие на глазах, как крупинки в песочных часах, – и непонятным будущим, скрытым под темной и пугающей, абсолютно непрозрачной вуалью.

Посмотри на меня, любимый… Мой прекрасный принц из детской сказки…

Катя искоса взглянула на Жоржа, пытаясь понять, что он чувствует, о чем думает, чего хочет, но он, глядя прямо перед собой невидящими, огромными голубыми глазами, казалось, забыл обо всем на свете. Даже о ней.

А может, он просто слушал слова священника…

Он повернулся к ней, растерянный и взволнованный, но в его глазах сейчас светилась не любовь, а только испуганная неловкость от слишком ревнивых и бдительных взглядов, устремленных на них.

Прикусив от усердия нижнюю губу, он надел ей на холодную, чуть дрожащую правую руку массивное золотое кольцо.

А откуда у него такое красивое кольцо на левой? Говорят, католики носят обручальные кольца на левой, ближе к сердцу… Да о чем это я – должно быть, просто украшение…

Катрин, взяв его за руку, стала надевать ему на палец кольцо и вдруг заметила, что Дантес, полуобернувшись, взглянул на кого-то невидимого, стоящего сзади, с такой невыразимой любовью и тоской, что у Катрин задрожали губы.

Натали?.. Но ее здесь не должно быть…

Она отказалась присутствовать на венчании, сославшись на простуду и насморк…

Скосив глаза, она увидела торжественного и прямого, как стрела, барона Геккерна с огромным букетом белых роз, который в ответ улыбался сыну печальными, блестящими от слез темно-серыми глазами.

Больше всего на свете Жоржу сейчас хотелось подойти к Луи, обнять, положить голову к нему на грудь и… проснуться. Но грустный, тягостный, томительный сон все тянулся и тянулся, как серая осенняя морось, и он тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться на реальности, отдельные моменты которой улавливало его взбудораженное, испуганное, отравленное запахом свечей и ладана сознание.

Он взглянул на Катю, не вполне сознавая, что эта худенькая, смугло-бледная черноволосая девушка в фате и белом платье – уже его жена. Ему казалось, что в церкви недопустимо много разговаривают за его спиной, и порой до него долетали невнятные, оборванные, приглушенные темнотой слова – дуэль… трус… она влюблена… Пушкин не простит… бедная Наташа… Катрин повезло…

Затылком, спинным мозгом, своей склоненной перед алтарем головой он чувствовал невыносимую тяжесть придавивших его взглядов, тяжелых и негодующих, ревнивых и праздно любопытствующих. Еще утром, когда они с Катрин ехали в церковь, ему показалось, что в одном из экипажей на Невском он увидел Хромоножку Пьера. Внутренне содрогнувшись и стараясь не думать о нем, он проехал мимо, подумав про себя – не к добру…

Но сейчас, в мелькающем и искрящемся многоцветье платьев, дробящихся в пламени свечей алмазных искр, парадных мундиров, поцелуев, поздравлений, букетов, притворных всхлипываний и ненужных слов он видел лишь неотрывно следящие за ним печальные глаза Геккерна и сияющие, черные, глубокие, как омуты, косящие очи его смуглой леди…

Что там говорил этот священник – быть друг с другом вечно, в горе и в радости?..

Горе и радость… а если ни то ни другое – но лишь серое, беспросветное и унылое существование, называемое законным браком, отмеряющее время – год за годом – в совместном неумолимом движении к смерти, неторопливом и размеренном, как привычное тиканье настенных часов, подаренных кем-то на свадьбу, неумолимо покрывающихся тленом, паутиной и трещинами, переживающих хозяев и выброшенных впоследствии на свалку молодой и небрежной рукой далекого от столь трагических переживаний потомка…

– Жан! Что ты здесь делаешь? Ты что, позволил себе следить за мной? – Долгоруков, пристально наблюдавший из окна своего экипажа, как новобрачные выходили из церкви, был взбешен тем, что его застукали за этим занятием.

И кто, подумать только, – Жан! Да он вконец обнаглел… приструнить распоясавшегося сопляка, указать ему на место…

Жан, радостно улыбающийся, раскрасневшийся от мороза и совершенно не ожидавший встретить на Невском своего друга, тайком от него уехавшего еще с утра неизвестно куда, случайно столкнулся в кондитерской Вольфа и Беранже с той самой пухленькой смешливой барышней, с которой он когда-то познакомился в гостях у несчастного Метмана, но очаровательная светловолосая хохотушка была быстро уведена бдительной и строгой гувернанткой, говорившей по-английски. Он уловил лишь суровое Behave yourself, dear и I'll really have to tell the countess… И еще он припомнил, что ее звали Anette.

– Пьер! – обрадованно начал Гагарин, который, казалось, не расслышал мрачной угрозы в голосе Пьера за праздничным звоном колоколов и скрипом колес подъезжавших экипажей. – Как здорово, что я тебя встретил – а я, представляешь, только что видел…

– Замолчи! – прошипел Хромоножка, и перепуганный Жан вновь заметил искру безумия, которая так часто в последнее время появлялась в прозрачных глазах его друга. – Ты следишь за мной! Я уже неоднократно замечаю, что куда бы я ни шел – один, без тебя, – ты преследуешь меня повсюду, бродишь за мной как тень! Нет уж, дорогой мой, не лги мне, – тряхнул головой Пьер, увидев, как Ванечка сделал протестующий жест. – Мне все надоело, ты понял? Опостылело! Все и всё! И ты в том числе! Убирайся, слышишь – я больше не желаю тебя видеть! – В голосе Пьера задрожали злые слезы, и он закусил губу, стараясь сдержать дикий приступ ярости, рвущийся наружу. – Уходи! Я ненавижу, когда мне не верят – а ты давно уже не доверяешь мне, я знаю, и только шпионишь за мной, все вынюхиваешь что-то! Может, ты и в столе моем копался? Может, ты меня и Третьему отделению сдашь? Может…