…Звук удаляющихся шагов Жоржа и хлопнувшей парадной двери вывел Хромоножку из оцепенения, и он, обхватив руками голову, жалко скрючился на полу, ненавидя себя и захлебываясь бессильными, яростными слезами…

Вечно путается под ногами, мельтешит, вечно нервничает, руками размахивает… Всегда чем-то недоволен… Она слишком хороша для него, он не стоит ее – это несомненно, – богиня, сказочная фея… Когда Пушкин рядом, все чувствуют исходящие от него тревожные, раздражающие токи… и ему остается только умело дергать за ниточки, чтобы все плясали и прыгали под его дудочку… Крысолов…

Но в то же время он легко поддается влиянию, он внушаем, и в принципе им легко управлять… Надо только, чтобы нужные слова были сказаны кем-то, кого он слушает и кому привык доверять…

Предположим, молодой Геккерн убьет его – ну и с чем остаюсь я? Она может тут же выйти замуж за этого гвардейца…

Ах нет, – ну конечно… мальчишку – на гауптвахту, в Петропавловскую крепость, а потом, глядишь, и на виселицу… Бабы наши, естественно, такой вой поднимут из-за этого красавчика – только держись… Ладно, тогда хорошенько припугнем его для острастки, а то ведь еще, неровен час, полетят к черту отношения с Голландией и Бельгией…

Значит, обоих Геккернов – вон… Что тоже неплохо. Папаша Геккерн будет счастлив, что его ненаглядный мальчик жив и здоров… как говорится, и волки сыты, и овцы… не внакладе.

Даже золотую табакерку подарим, отдадим дань уважения дипломату – работал он все же на совесть, во всех переговорах участвовал… Не жалко. Но пусть убираются – оба. Если уж Лиза Хитрово говорила, что это старший Геккерн написал анонимный диплом, то что же это – они, получается, хотели оскорбить меня? Уж больно прозрачная аналогия – не ошибешься…

Николай, в задумчивости потирая лоб двумя пальцами и пощипывая ус, прошелся по кабинету, остановившись перед книжной полкой, на которой в ряд стояли сочинения Александра Пушкина.

Хм-м-м… ну а если он убьет этого Дантеса – что тогда? Я буду виноват, что допустил эту дуэль, зная о ней… Я все равно вынужден буду с ним разделаться – очередной ссылки будет уже явно недостаточно… И что тогда прикажете делать с ним – вздернуть, расстрелять? Да как же… Он такой живучий, этот наш поэтический гений…

И неужели он сможет спокойно жить дальше, убив на дуэли совсем молодого человека, который только начинает жить?

А если на секунду предположить, что Наташе нравится Дантес, тогда…

Она никогда не сможет простить мужу убийства этого мальчика. И от меня отвернется – скажет, я виноват…

О Господи, твоя воля…

Николая очень взволновал последний разговор с Пушкиным, которого он вызвал накануне в Зимний для приватной беседы. Бенкендорф, разумеется, в курсе – он заранее дал понять этому хитрому лису, что надо будет непременно все услышать.

Как именно – его не касалось. Старый Христофорыч прекрасно обходился в таких случаях и без его советов. Стараясь не думать о том, что еще недавно он держал в объятиях прекрасную Натали, он отечески и назидательно пожурил поэта за неосмотрительность. Пушкин не хотел ничего слушать – он пришел просить высочайшего разрешения убить на дуэли Жоржа Дантеса, позорящего его жену.

Никакие доводы не действовали на горячую голову Александра Сергеевича. Он, которого Николай считал одним из умнейших людей России, вел себя как варвар по отношению к человеку, который и пальцем не тронул его супругу.

А сам-то, сам-то! Вещает с высокой трибуны о верности, чести и долге, а сколько раз изменял своей красавице Таше! Да если бы она была моею женой – я никогда бы и не помыслил изменять ей… До чего же она хороша – как весенний цветок…

Надо, чтобы вмешался Бенкендорф… Он-то, конечно, знает все в деталях – вот пусть и придумает, как поделикатней все устроить… не замарав манжет.

А впрочем… лучше все же Пушкина, чем Дантеса. Мальчишка-гвардеец все равно будет далеко… а этому лучше замолчать навсегда.

Да… что ж, кажется, это оправданный выбор…

Государь позвонил в колокольчик, и вошел лакей, почтительно поклонившись и ожидая распоряжений.

– Вызови ко мне Бенкендорфа, голубчик, да побыстрее.

– Слушаюсь, ваше величество…

В отношениях с сестрами Гончаровыми, которые приходились Идали троюродными сестрами, рыжеволосая красавица была, как правило, суховато-сдержанна и улыбчиво-вежлива. Дежурные поцелуи, ничего не значащая игра в вопросы и ответы, встречи и легкие раскланивания на балах и в гостях – то, что в свете принято называть родственными отношениями.

Когда они были маленькими девочками и затем подростками, их объединяла схожая, неутихающая детская боль и обида – Идали не нужна была матери, Юлии Павловне, графине Д'Эга, потому что вечно мешала ее планам. Нежеланный и нелюбимый ребенок, которому даже не разрешалось называть ее татап. Сестры Гончаровы страдали от произвола пьющей и грубой матери, Натальи Ивановны Загряжской, которая могла больно побить маленьких девочек только за то, что они на минуту опоздали к завтраку или не вовремя появились в ее спальне.

Но теперь…

Идалия высоко вскинула руки над головой и чуть откинула голову, изобразив соблазнительное танцевальное па, и сделала грациозный реверанс, любуясь своим отражением в зеркале. Из блестящей серебряной глубины Зазеркалья на нее с любовью смотрела очаровательная молодая дама в бледно-изумрудном расшитом жемчугом платье с серебристой кашемировой шалью на дивных точеных плечах. Бледно-розовая кожа, изумрудные глаза, ухоженное фарфоровое личико, выточенные перламутровые ноготки и уложенные пышные, спускающиеся на высокую грудь медно-красные локоны разбили сердце не одному романтическому юноше, в основном из гарнизона ее мужа Александра Полетики. Гвардейцы обожали Идали и готовы были по одному лишь небрежному жесту ее нежной ручки или вскользь брошенному слову лететь на край земли, даже если были точно уверены, что никакого края там не предвидится.

И все же… Закусив губу, она отвернулась от зеркала и попыталась вновь сосредоточиться на письме Жоржа Дантеса, которое ей принесли накануне вечером. Жорж, милый белокурый мальчик, такой пылкий и непосредственный, предмет тайных вожделений и девичьих грез всех молоденьких петербургских барышень, – да и не только их, хмыкнула Идали, – слезно умолял ее устроить ему тайную встречу с Натальей Пушкиной. Опять она, Натали…

Снова она перебегает ей дорогу… Идали считалась второй красавицей Петербурга – после Пушкиной.

Ну я-то знаю, дорогая моя, кто считает тебя первой… Кто же это рискнет оспаривать мнение государя?..

…Дантес влюблен в Наталью? Невозможно… Пушкина была его последним заданием, которое он добросовестно выполнял. Уж кому-кому, а ей-то не надо было объяснять, кого на самом деле любил светловолосый красавчик.

Это было странно, но факт, в который она упорно не желала верить. Она долго не могла смириться с мыслью о том, что Жорж – любовник барона Геккерна, но он как-то сам ей в этом признался… Она знала, что он мог влюбляться в женщин, но любить их, по его словам, мог только совсем короткое время – и потом долго не мог бросить, мучаясь угрызениями совести и борясь с безразличием.

Она была единственной его любовницей, давно уже бывшей, которая стала ему подругой.

Точнее, другом. Своим парнем. Больше чем сестрой.

Однажды он подарил ей очаровательный золотой браслет, украшенный изумрудами, и с тех пор Идалия не снимала его с руки. Не то чтобы браслет был лучшим из ее украшений… так, изящная безделица – но почему-то подарок Жоржа тронул ее сердце.