Боялся.

Что там сказал этот Геккерн – кто-то заставляет нас плясать, как петрушек на ярмарке? И Таша знает об этом? А действительно – почему, с какой стати она, оскорбленная и раздавленная наглыми домогательствами Дантеса, спокойно поехала в гости к Мари, а не домой? А Жуковский, стало быть, уже успел побывать у Геккерна и все ему рассказать! Ах, каналья…

– Еще чего не придумаете, барон? Чтобы моя жена отчитывалась перед вами? Да кто вы такой, чтобы просить об этом меня? И как вы думаете, кому я поверю – вам или ей?

Геккерн сделал шаг назад, поскользнулся и едва удержался на ногах.

– Осторожно! – безотчетно выкрикнул Пушкин, не понимая, почему он не хочет уже, чтобы барон на его глазах упал с лестницы.

Геккерн внезапно повернулся к стене и, закрыв глаза, уткнулся в нее лицом, ухватившись рукой за шершавую холодную поверхность, как за последнюю соломинку. Дипломатическая выдержка изменила ему, и он готов был разрыдаться от отчаяния и безнадежности, понимая, что выхода нет.

– Он у меня единственный, кто мне дорог, Александр, – глотая слезы, тихо произнес Луи. – У меня больше никого нет… Только Жорж. И поймите же – кто-то из вас все равно погибнет в этом поединке… Если умрете вы – Россия лишится величайшего поэта… Если умрет Жорж, – голос Луи сорвался и предательски задрожал, – ничего особенно не произойдет… Ну, я сразу же умру… Ну и ладно – черт со мной… А вам – будет ли вам легче от того, что вы убили мальчишку, даже не будучи уверенным в его вине? Натали вам никогда не скажет правды – что ж… ее, наверное, тоже можно понять. Одно могу сказать вам – Жорж здесь ни при чем… И если он умрет…

Барон закрыл лицо руками и сел на лестницу, спиной к Александру.

– Чего вы хотите от меня, барон? Вы сказали, что ваш сын собирается жениться на Катрин? Вот пусть и женится. Но учтите – даже тогда я не буду верить ни одному вашему слову!..

Пушкин, развернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и громко хлопнул дверью. Сидя на лестнице дома на Мойке с мокрыми от слез глазами и дрожащими руками, оскорбленный и униженный, Геккерн осознавал только одно – его Жорж может жить дальше.

Пока еще может…

Пусть лучше женится на Катрин…

Потому что выхода нет…

Ночь рваными серыми клочьями висела над Петербургом, непрерывно заметая белым, густым и влажным снегом прямые, как стрела, улицы и проспекты города, освещенные бледным светом то и дело скрывающейся в облаках луны. Черное литое кружево оград и мостов стало заметнее, поменявшись цветом и местами с привычным понятием тени – тень стала белой; а черное упругое естество литья, не имея других оттенков, кроме свинцово-зимнего, грифельного, угольного, сливалось с ночью, как ледяная бушующая Нева – со своим тесным гранитным корсетом.

Ледяное ночное небо, казалось, рухнуло в Неву и жестоко терзало своими черными пальцами-фонарями бледные и жалкие остатки луны.

Дантес, ежась под порывами ветра, уже в третий раз доходил до своего дома на Невском, 60, и поворачивал обратно, не в силах вернуться и начать разговор с Луи, мучительный и тяжелый для них обоих, потому что не мог себе представить, как он будет обсуждать с Луи предстоящую женитьбу на Катрин Гончаровой.

Темная леди… Нелюбимая, но любящая, готовая ради него на все, – она даже передавала записочки, которые он имел неосторожность писать Натали.

Сознание, отзывающееся тяжелой головной болью, отказывалось воспринимать происходящее, разваливаясь на мелкие мозаичные куски безумной, кричаще-нелепой, аляповато-цирковой мозаики. Что-то давнее, невнятное и давно забытое беспокоило его в этой нескончаемой кавалькаде скалящих зубы пьеро и прекрасных коломбин, которые на глазах превращались в уродливых комических ведьм. В последнее время он постоянно рисовал клоунов – клоуна-Полетику, клоуна-Хромоножку…

Клоуна-Пушкина…

Что-то неуловимо знакомое мелькало в этом последнем образе, но отягощенный дневными образами мозг отказывался извлечь из своих усталых недр гнетущую, тягостную ассоциацию.

Или сон.

Луи Геккерн метался по комнатам, не находя себе места – Жорж безо всяких объяснений ушел из дома два часа назад. А ему нельзя долго быть на холоде – слабые легкие, слабое горло… Сколько раз уж простужался так, что едва не умер, включая тот, первый раз…

Сколько живу, столько буду вспоминать ту ночь в Констанзе, когда впервые увидел тебя, мой прекрасный мальчик…

Дантес вернулся утром после разговора с Натальей подавленный и растерянный, и, когда он начинал говорить о ней, в его сухих глазах полыхала ярость. Он захотел горячего чаю с лимоном, схватил папку с рисунками и закрылся в своей комнате, крикнув: Я тебе потом все расскажу… Позже…

Еще через несколько часов приехал Василий Жуковский, литератор и друг Пушкина, и в ужасе поведал Геккерну о том, о чем уже несколько часов гудел весь Петербург. Оказывается, его сын изнасиловал бедную Ташеньку Пушкину!

Похоже, Жорж что-то слышал, потому что тут же вылетел из кабинета и как безумный стал кричать на старого Василия, чтобы тот не молол чушь и не разносил сплетни за его спиной. Его левый глаз совершенно заплыл и отек, раскрашенный во все цвета – от густо-синего до багрово-фиолетового, и Жуковский не удержался от короткого ехидного смешка, глядя на возмущенную физиономию Жоржа.

Однако скоро всем троим стало уже не до смеха. Жорж клялся, что и пальцем не тронул госпожу Пушкину, что пытался только понять, за что же ему лезть под пули, если он никогда в жизни не позволял себе ничего оскорбительного по отношению к ней, но имел неосторожность вслух высказать одно подозрение, с которым он не намерен больше делиться ни с кем. Оно оказалось верным, и она ударила его.

Жуковский вкратце пересказал Геккернам то, что говорила Наталья у Вяземских. Жорж, закрыв лицо руками, отказывался верить в рассказ старого поэта, но, не имея на то оснований, с мольбой смотрел на Луи, не скрывая ужаса и боли.

Потом Жуковский уехал, и Жорж рассказал приемному отцу всю правду о Натали, начиная от «рекомендаций» Бенкендорфа и кончая записочкой, которую ему показывал Долгоруков. Луи тут же вспомнил, как поспешно Наталья уехала от Нессельроде и как следом за ней сразу же уехал государь…

Да-да… тот предельно откровенный, как ему казалось, разговор с Натали, ее тихие, краткие ответы, стыдливо опущенные ресницы…

А теперь оказывается, что я, барон Геккерн, – старый сводник, ревнующий своего сына к несчастной, всеми любимой, очаровательной Натали…

Ну наконец-то! Жорж…

Дантес, продрогший до костей, застенчиво прикрывая покрасневшей от холода ладонью заплывший глаз, с ногами забрался на огромный мягкий диван, завернувшись в толстый шерстяной плед и обхватив руками колени.

– Иди ко мне, Луи, – мне холодно без тебя…

Геккерн немедленно устроился рядом с ним, обняв его за шею, и, закрыв глаза, прижался лбом к его щеке.

– Я не хочу ни на ком жениться, papa… – сказал он, ощущая, как громко и часто забилось рядом с ним сердце Геккерна. – Нам с тобой и так хорошо… нам никто не нужен… Я люблю только тебя – но я идиот, что позволил себе увлечься Натальей… И к тому же у меня было… все было, понимаешь? – с Катрин. Она сама этого хотела, умоляла меня – и я не мог отказать ей… Она очень хорошая, она меня любит…

– Ничего… – пробормотал Луи, не открывая глаз, – мы с тобой уже говорили об этом днем… Женись на Катрин. У вас будут дети – а я не вечен, Жорж, я скоро состарюсь, и твои детишки будут мне утешением в старости. Мои внуки… Геккерны. Девчонки и мальчишки. Я же даже мечтать о таком счастье не мог, пока не встретил тебя, Жорж… Я готов и Катю любить, раз она любит тебя… Хотя… гхм… – Луи выразительно глянул на Жоржа и не удержался от ухмылки. – Ей, пожалуй, придется кое к чему привыкнуть… Бедная девочка – представляю ее шок, когда она поймет, кто для меня ты…

– А для меня – ты!

Они весело рассмеялись, повалившись на мягкий диван. Согревшийся Дантес, у которого от ласковых слов Луи потеплело на душе, схватил обеими руками голову Геккерна и притянул к себе, покрывая поцелуями его лицо.