Так, подумал Дантес, кажется, слово для нее найдено. Красивое украшение. Елочная мишура. Блеск дорогой побрякушки, которая завтра надоест и забудется навсегда в погоне за новомодной стильной штучкой… И разве могло его влечение к Идалии сравниться с тем всепоглощающим чувством, которое он испытывал к Луи? Никогда… она скоро изменится, станет другой, ее красота увянет и перестанет радовать глаз… А Луи… ему было все равно, как выглядел Луи. Он тянулся к нему всем своим существом, как к солнцу, одинокой душой и юным телом, любил его безоглядно и неистово, готов был в любую минуту не раздумывая умереть за него, если понадобится.

А его семья, его papa… Луи стал его семьей, и останется ею.

Жорж грустно вздохнул, скосив глаза на кольцо с сапфирами на левой руке, и вылез на берег, растянувшись на горячем песке.

Хоть бы одежду отдали, сволочи, подумал он, и сколько мне еще так кататься?

– Но! Пошел…

Молодой, вороной масти конь, тихо заржав, пошел неторопливой рысью по узкой, заросшей травой тропинке среди соснового леса, ведущей к взморью. Катрин Гончарова, выведенная из себя очередной перепалкой с сестрами и свояком, мужем младшей сестры Наташи, Пушкиным, которого она откровенно не выносила, была на грани истерики. Есть, наверное, некая незримая нить, думала Катя, связующая людей с первого взгляда, превращая эти взгляды в симпатию, дружбу, даже любовь. Или наоборот… и тогда сам вид человека, в принципе не сделавшего тебе ничего плохого, начинает отравлять каждый день твоего существования, превращая его в непереносимое и тяжкое испытание. Это было двойственное чувство – преклонение перед неоспоримым талантом Пушкина-поэта и ненависть к Пушкину-свояку, доводящая обоих до абсурдных, порой жестоких, скандалов и семейных сцен. С тех пор как они по настоянию Наташи стали жить все вместе под одной крышей, эти скандалы участились, превращаясь в упорную и непрерывную борьбу за лидерство. Катрин дошла до того, что стала всячески высмеивать стихи и рисунки Александра Сергеевича, приписывая на полях его рукописей непристойности, которые не всякий гвардеец позволил бы себе произнести даже в мыслях. Пушкин страшно злился и орал на всех без разбору, дико сверкая белками глаз и обзывая всех «дурами» и «старыми девками».

Кроме, разумеется, Натали.

Натали он боготворил, называя ее «своей Мадонной», восхищался ее поэтической, чистой красотой и при этом постоянно изменял ей, о чем знали, естественно, все, кроме нее. Или ему так казалось. Верность одной женщине не входила в список его достоинств и добродетелей, как и большинства его дружков, с которыми он частенько наведывался то в Михайловское, то в Тригорское. Но ему мало было просто завоевать женщину. Ему было необходимо, чтобы о его победах знали все, и он трубил о них во всех своих стихах, даже о тех победах, которых в помине не было, но ему хотелось бы, чтобы в них никто и никогда не сомневался.

Он не забывал отовсюду посылать «прелестной Натали» нежные письма с заверениями любви, при этом писать их мог, валяясь в постели с одной, а то и двумя дворовыми девками, о чем, разумеется, тоже все знали, но молчали. Взять хотя бы Вульфа… Катрин вздохнула, вспоминая последний приезд Алексея Вульфа, который был чуть постарше ее, его нежные взгляды в ее сторону и пожатие руки… И как потом ей рассказали о «невинных забавах» в Михайловском «милого Лешеньки» и «милого Сашеньки». Санька Осипова, Анетта Керн… да если бы ей намекнули, что у него в постели была и сама старуха Осипова, она бы, пожалуй, не удивилась. Не такая уж Осипова и старуха. Но Вульф… этого она не могла простить Пушкину, считая, что именно он растлил невинную и чистую душу ее «Лешеньки».

Кто бы меня растлил, черт возьми, подумала Катрин, подъезжая к песчаному пляжу, узкой полосой тянувшемуся вдоль залива. Ругаться мадемуазель Гончарова умела и делала это мастерски, разумеется, когда никто не слышал. Иногда она позволяла себе ввернуть пару «словечек» в присутствии Натали или Александрии и наслаждаться их реакцией. Натали густо краснела и сердито отворачивалась, а «девочка-мышка» Азинька, хихикнув, норовила нарочно громко повторить и тут же вставить это «словечко» в мгновенно сочиненную коротенькую эпиграммку, над которой потом долго хохотали обе сестры. Если это доходило до ушей Александра Сергеича, то его реакция была наименее предсказуемой – мог и загибаться со смеху, а мог и начать длинную занудную проповедь на тему «Как должна себя вести приличная барышня». Любимой его угрозой в сторону Катрин было «ну кто ж тебя, дуру такую, замуж возьмет? Ты палка от метлы, чертова дура, старая дева… Хоть бы кто-нибудь тебя оприходовал, а то ведь так и помрешь – невинной дурою…»

Катя закусила губу, вспоминая свои горькие слезы, которые она скрывала от всех – и от Пушкина, и от его дурацкой Мадонны, и даже от мышки-Азиньки…

Некрасивая. Ну что ж… Как тетка-то говорит, Екатерина Ивановна, с лица воду не пить…

Катрин, конечно, понимала, что по сравнению с Наташей она проигрывала. Не дано ей было томной аристократической бледности – вот и сейчас она тщетно пыталась спрятать руки, уже покрытые темным, будто южным, загаром, и прикрыть шляпкой лицо. А и не буду, решила Катя и, откинув назад шляпку и тряхнув головой, распустила свои прямые темно-каштановые волосы, волной хлынувшие на ее загорелые и довольно широкие плечи. А у Наташеньки, признанной красавицы, плечики покатые, узенькие в отличие от ее, ну и что в этом красивого.

– Ну и наплевать, – громко и вызывающе произнесла Катя запрещенное слово и спешилась, привязав коня. Ее гордый красавец, однако, занервничал, как будто чуял присутствие чужого. Катя ласково погладила своего любимца по гладкой черной морде, заглянув в его косящие карие, совсем как у нее, глаза, но конь продолжал заметно нервничать. Пройдя по тропинке несколько шагов, Катрин внезапно, по непонятной причине, обернулась и… замерла в немом восторге, едва не вскрикнув.

Прямо перед ней, на песке, лежал абсолютно голый молодой мужчина и сладко спал, раскинувшись и подложив руку под голову. Катя, ахнув, поспешно спряталась за ближайшее дерево и стала рассматривать юношу, не переставая втайне восхищаться собственным «порочным любопытством» и несомненной, потрясающей красотой спящего нагого человека. Он был похож на «Нарцисса» Караваджо с ее любимой картины – такой же изящный, с длинными стройными ногами и сильным, мускулистым, по-юношески тонким телом. Она чуть покраснела, когда ее взгляд скользнул ниже, остановившись между длинных голых ног юноши, и поспешно отвела глаза. А волосы… Сейчас, на солнце, они казались платиново-белыми, почти седыми, хотя его тонкие брови были чуть темнее, а длинные шелковистые ресницы отбрасывали на загорелую щеку темную кружевную тень. Катенька облизнула пересохшие губы – то ли от духоты, то ли от внутреннего непонятного жара, разлившегося по ее телу, который через секунду сменился ознобом. Она чуть вздрогнула, обхватив себя за плечи, не отрывая влажных карих глаз от крепко спящего человека. Ей захотелось немедленно подойти поближе, наклониться и погладить его по разметавшимся белокурым волосам, провести пальцами по гладкой золотистой коже, посмотреть в его глаза… Интересно, какого они цвета? – подумала Катенька, совершенно не смутившись и не отрывая глаз от спящего красавца. Ну просто сказочка наоборот… Про спящего красавца… Подойду, поцелую прекрасного принца, а он, глядишь, и влюбится с первого взгляда… и женится на мне… А где, интересно знать, его одежда?

Она не заметила, что улыбается. Ей хотелось, чтобы он открыл глаза и посмотрел на нее сейчас же, и она бы…

Ну что – ты бы? Умерь свой пыл, ты, палка от метлы! Чокнутая старая дева, в твои двадцать шесть тебя уж точно никто не возьмет! Кому ты нужна…

Тут она заметила его коня, привязанного неподалеку к высокой сосне, и поняла, почему так беспокоился ее любимец, вороной Черкес. Какой красивый… под стать хозяину, решила Катенька, но подойти и познакомиться не решилась, боясь разбудить молодого человека. Она тихонько вздохнула, пытаясь унять дрожь, и, бросив напоследок прощальный взгляд в его сторону, вновь оседлала своего Черкеса и поехала в усадьбу, унося с собой незабываемые и весьма опасные для барышни воспоминания…