Начались туннели. Поезд нырял в их черноту, потом выходил наружу. Туннелей было много, и каждый раз после туннеля я замечал, что в горах становится все темнее и темнее. Наконец уже трудно стало различить — ночь это или туннель, и только по спертому воздуху да паровозной гари можно было догадаться, где ты находишься…

Неотступно преследовала мысль: а куда, собственно, я еду? И зачем? Я стремился в леса — теперь они здесь, рядом, рукой подать! Искал возможности связаться с партизанами — они в этих горах наверняка должны быть.

Прошло несколько дней.

Я решил срываться. И вот настал тот вечер. Я обдумывал детали: «Пожалуй, оставлю свои вещи здесь. Их найдут, сочтут, что отстал по дороге. Уйду в леса, если напорюсь на местную стражу — скажу, отстал от части. А что они со мной сделают, венгерские солдаты? В худшем случае передадут немцам, а те под конвоем снова отправят меня к капитану Бёршу… Бёрш олицетворял для меня образец интеллигента высокой культуры, а вся его рота состояла из обыкновенных нормальных людей — солдат и офицеров германского вермахта. Я не знал ни одного случая со стороны немцев мародерства, насилия или какого-либо пренебрежительного грубого отношения к населению наших деревень, где расквартировывалась рота. Бёрш меня уважал, был моим надежным прикрытием. Мне было жалко расставаться с ним, но в любом случае я был уверен, что он мог меня выручить, и я рискнул».

Я подождал, пока поезд замедлит ход, выполз из своего укрытия, спустился на подножку и, выбрав момент, когда платформа находилась между путями и горным склоном, покрытым заснеженным кустарником, соскочил в темноту. Прыжок был удачный. Подождав, пока мимо прогромыхает состав, я перешел пути в надежде, что где-нибудь за отрогами замелькают огоньки, стал спускаться по отлогому склону.

Воздух был чистый, холодный, режущий ноздри. Внешне я походил на обычного немецкого солдата: шинель, пилотка, ботинки… Под шинелью, в кармане кителя лежали солидные пачки румынских денег. В другом кармане — бесценная записная книжечка с зашифрованными собственным шифром сведениями по вражескому тылу. В заднем кармане брюк — браунинг румынской генеральши с двумя обоймами.

Я шел в темноте, увязая по колено в снегу. Ощущение свободы наполняло меня радостью. «Все проходит, — думалось мне, — вот и «тигры» прошли. Прощайте, господин Бёрш!»

Когда теперь я, уже совсем пожилой человек, вспоминаю себя в тот период, мне порой кажется, что всего этого не было, настолько все это фантастично и на первый взгляд просто неправдоподобно.

Представьте себе двацатидвухлетнего русского парня, с лицом, густо заросшим бородой и усами, в пилотке, в немецкой шинели, поверх которой наброшена шкура дикого вепря, с огромным полевым биноклем на груди и топориком в руках, в рогожных венгерских лаптях поверх солдатских ботинок. Парень сидит, греясь у костра, разложенного возле пещеры, или стоит на стене средневекового замка и наблюдает в бинокль за селением, раскинувшимся в низине. В селенье степенно расхаживают породистые свиньи, поражающие своими габаритами и окраской — абсолютно черные с белыми пятнами на боках. Психология моя стала ближе всего к психологии первобытного человека. Целый месяц нахожусь в горах, в стороне от всех событий.

Никаких партизан, о которых я мечтал, в этом районе не оказалось, хотя я их усиленно разыскивал, почти ежедневно перемещаясь с места на место. Зато зверья — уйма! Иной раз по ночам к моему костру совсем близко подходили волки и, как зачарованные, располагались полукругом. Их можно было угадать по светящимся зрачкам — время от времени я швырял в них горящие головешки, и они отпрыгивали в сторону.

Я видел стада косуль. Почуяв меня, они молниеносно убегали, и я с восхищением смотрел, как они, будто на крыльях, перелетали со скалы на скалу.

Иногда эхо разносило по горам трубный клич оленя, и тогда я чувствовал себя единственным человеком на земле. Нет ничего прекраснее утра в горах, когда на заре, выбравшись из снежной пещеры, вырытой собственными руками, наблюдаешь сиреневое полыхание на сугробах, и, захватив в ладони комок снега, протираешь им лицо. Я настолько окреп за эти дни жизни в горах, что не простужался и, наверно, совершенно спокойно мог бы ходить по снегу босиком.

Иногда я спускался с гор, чтобы раздобыть съестного у какого-нибудь лесника или фермера. Я находился в Западных Карпатах, недалеко от местечка Кошице. Местное население говорило на словацком и венгерском языках. Венгры предполагали, что я немецкий солдат-дезертир, и встречали меня весьма дружелюбно. Поскольку я не говорил по-венгерски, а венгры не говорили по-немецки, мы объяснялись жестами. Местное население жило в достатке. Война его не коснулась. И поэтому за румынские леи я мог получить все что угодно: хлеб, сало, мясо, спички, мыло. Мне нравилась суровая сдержанность жителей гор, их вкус и талант, о которых говорила искусная резьба, украшавшая ставни, наличники и крылечки деревянных домиков.

В первые же дни мне удалось приобрести топорик — он был очень нужен — и котелок для кипячения снега. У одного из горцев купил шкуру дикого кабана: ночью она служила мне подстилкой, а днем во время снегопада — плащом. У лесника сторговал старинный цейсовский бинокль и курительную трубку в форме львиной головы. Сидя у костра, запекая на углях кусок мяса, я, как вождь какого-нибудь индейского племени, курил допотопную трубку с львиной головой и ждал счастливого момента, когда наконец можно будет с наслаждением обглодать косточки поджаренного глухаря и выпить горячего чая.

За последнее время в поисках партизан я много раз менял свое местонахождение, перекочевывал из одного района в другой. Но — тщетно. Их следы на взорванных железнодорожных путях я встречал, но самих партизан не видел.

Так миновала весна 44-го года и прошло почти все лето.

Спустившись однажды в низину к домику лесника, я попросил разрешения пожить у него. Он охотно приютил меня. Сторожка стояла на отшибе около невысокой скалы, с которой все подходы хорошо просматривались. Жена лесника, пожилая женщина, вскоре заболела, слегла и была отправлена в больницу. Мы остались одни. Я помогал леснику заготовлять дрова, варил пищу, кормил двух найденных в горах оленят, его собаку, кабанчика, кроликов и прирученных белок. В определенные дни к леснику заглядывала венгерская стража порядка, проверяла его работу по лесничеству, он предупреждал меня об их визите заранее, и я день-другой жил тогда в лесу. Через некоторое время старуха поправилась и вернулась в сторожку.

У меня созревали новые планы.

Как-то утром я объяснил леснику, что я русский.

— Москва! — сказал я.

— Рус? — удивился старик.

— Русский, русский, — подтвердил я.

После некоторых усилий мне удалось выяснить, что до ближайшей железнодорожной станции двенадцать километров. Лесник и его жена поняли, что я от них ухожу. Они покормили меня, положили в рюкзак еду. Я уходил налегке.

Старушка дала мне смену теплого белья и шерстяные носки. Старик подарил кисет с табаком. Старушка напоследок так расстроилась, вспомнив своего единственного сына, пропавшего без вести где-то в бескрайних донских степях, что прослезилась и даже перекрестила меня на прощанье.

Я отправился в путь.

Под плато, с которого я спускался, извивалось шоссе. По нему шла немецкая автоколонна. Я стал следить за ней в бинокль. Немного погодя появилась одинокая легковая машина. И вдруг я увидел — она взлетела в воздух. Я видел, как из леса выскочили двое, что-то подобрали с земли, схватили трофейное оружие и скрылись в лесу. Я спустился вниз и, крадучись по кустам, подобрался вплотную к месту происшествия. На шоссе лежала машина вверх колесами. Двое убитых немецких офицеров были отброшены чуть в сторону. Шофер тоже был мертв и придавлен машиной. Оглядев это место, я заметил обрывок шнура и понял, что к нему была прикреплена мина, которая и взорвалась.

Убитые офицеры были гестаповцы, шофер — шарфюрер СС (унтер-офицер). Дорога была пустынна. Я стал осматривать местность. Заметил на земле три фотографии. Очевидно, гестаповец до взрыва их рассматривал, а затем взрывной волной их вырвало у него из рук и они разлетелись…