А среди мужчин попадаются персонажи с семитскими лицами: большие, восточного типа глаза, негустые, но длинные, спускающиеся на плечи волосы, небольшие очки. В Неаполе действительно на протяжении многих веков существует маленькая еврейская община. Помимо этого здесь встречаются типажи французские. Можно увидеть и необычное сочетание греческих черт с белокурыми норманнскими шевелюрами, как у галлов Астерикса и Обеликса; к такому типу относится мой друг Винченцо. Порой обнаружишь в местной толпе и швейцарцев.

Неаполитанские лица сродни пейзажам. Лица, принадлежащие стихиям огня, земли, воздуха, воды. Лица некрасивые и устрашающие, словно лица сирен и гарпий (настоящих, а не диснеевских). Птичьи лица. Лица будто застиранные, блеклые. Темные, сарацинские лица – их обладатели кажутся потомками свирепого Саладина. Лица с печатью неизбывной думы, или же старых обид, или полученных по наследству, хотя зачастую и позабытых, бед. Лица из ателлан[18] – обвисшие щеки, круглые рты, толстые губы, мешки под глазами навыкате. Это лица-маски, или “персоны”, как называли их в древности. Быть может, отсюда возникло представление о том, что Неаполь – город театральный: ведь он населен персонажами, а не обычными людьми.

Много лет назад в одном из огненных мест города, том, где прежде горели костры, организовали постановку, представлявшую знаменитый эпизод – восстание Мазаньелло[19]. Площадь заполнилась народом, многие до сих пор помнят это зрелище. На одну-единственную ночь лица, зажженные пламенем мятежа, опять обрели свет и краску, и вновь поднялась прежняя ярость благодаря силе искусства. А сегодня площадь Меркато[20] пуста. Как будто смотришь на какую-то емкость, от которой остались лишь края, контуры.

Древние, удивительной красоты очертания церкви Дель-Кармине, Сант-Элиджо, норманнских стен, современные тринадцатиэтажные здания, находящиеся в полном небрежении, постройки, наполовину разрушенные бомбардировками Второй мировой, но до сих пор еще не снесенные. Но если не считать этих переменчивых границ, площадь и ее окрестности пусты. И все же рынок здесь был даже тогда, когда облик этого места весьма отличался от сегодняшнего, еще до того, как площадь перестроили в XVIII веке, до нововведений Бурбонов, когда это пространство, ограниченное по краям башнями, называлось Кампо-дель-Мортичино – Лагерь мертвеца – из-за облюбовавших его сарацинских купцов.

Именно тут начались злоключения Андреуччо из Перуджи[21], наивного торговца лошадьми, которому судьба уготовила падение в проулок с нечистотами и участие в разграблении могилы. Уже во времена Боккаччо здесь шла бойкая торговля, причем приобрести и потерять можно было что угодно – и мнимое родство с прекрасной и коварной сицилийкой, и драгоценности, и душу, и кошелек. Именно здесь, на рынке, произошло восстание Мазаньелло, и здесь же он был казнен. Это место костра, огня вообще, место войны и мученичества, смерти. В разгар июля на рыночной площади жгут костры – примерно в то же самое время, когда в Ноле проходит праздник лилий.

Но одновременно тут властвует воздух, без которого, как известно, огонь не горит: колокольня церкви Дель-Кармине, с барочными луковицами, упирается в небо, круглое, воздушное. Архитектора звали Фра Нуволо – брат Облако, – и это имя тоже наполнено небом.

В общем, здесь можно вспыхнуть и сгореть.

В детстве я ходила на эту площадь вместе с мамой, поскольку она была директором начальной школы “Гуаччи Нобиле”.

Во дворе этого учебного заведения было припарковано множество машин, и мы с детьми-ровесниками играли в “Раз, два, три, звезда!”[22].

Здорово быть дочерью директрисы!

Я беспрепятственно шастала по классам, рисовала на досках в пустых аудиториях, читала учебники, валявшиеся в учительской. Я была в школе кем-то вроде туриста первого класса.

В семидесятых годах за рыночной площадью к преподавателям, директорам, секретарям относились с уважением – гораздо большим, чем то, какое в наши дни им оказывают в богатых кварталах, например в Позиллипо: все с ними здоровались, раскланивались почтительно, даже те родители, которые как воспитательную меру использовали побои.

Здание школы представляло собой ветхий особняк XVIII века, в секретариате царствовал учитель Альдо Батталья, воитель как по имени[23], так и по поведению, – единственный сотрудник, к которому моя мать никогда не имела претензий. Секретариат размещался в комнате с высоким потолком, за огромной деревянной конторкой с откидной панелью.

Учитель Батталья всегда спрашивал меня:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

И поскольку отвечать “писателем” или “поэтом” казалось мне самонадеянным, ведь я была невысокого мнения о своих способностях, я говорила:

– Журналисткой.

Он улыбался – сигарета в зубах, французское “р”, руки в коричневых пятнышках.

Учитель жил на улице Астронавтов (мне казалось, и по сей день кажется, невероятным, что в Неаполе существует улица со столь воздушным и современным названием), на Колли-Аминеи.

Во время землетрясения один из филиалов школы, тот, что в Сенизе, эвакуировали.

Детей хотели перевести в другое место, расположенное за пределами Неаполя, в Ночере.

Разумеется, моя мама воспротивилась этому. Только представьте себе, как дети с площади Меркато каждое утро ездят в школу в Ночеру на автобусе!

Филиал из Сенизе расположили в каких-то бараках напротив улицы Марина, поблизости от порта. Зимой там стоял жуткий холод, ученики сидели на уроках в пальто, а еще там можно было поиграть с живыми зверюшками – мышами, лягушками.

Однажды утром я списала две стихотворные строчки из книги, найденной в учительской “Гуаччи Нобиле”, и использовала их, чтобы сочинить стихотворение о весне. Мы впервые получили такое задание, и я была уверена, что не справлюсь. Разве я не говорила учителю Батталье, что поэзия – не для меня? Что газеты – дело куда более серьезное? Те две строчки красовались на странице с изображением цветущего персикового дерева и звучали так: “Весна, ты так мила и так легка…”

Я хотела их списать, просто чтобы подтолкнуть себя, а продолжить самостоятельно, так что это не было слишком серьезным прегрешением.

И действительно, все прошло просто великолепно. Хоть мне и было стыдно за эту кражу, в которой я так и не призналась своей учительнице Аделе Мильярези, она поставила мне пятерку – красной ручкой.

С тех пор прошло столько лет, и теперь на писательских семинарах, которые я веду, в качестве одного из первых заданий я предлагаю слушателям продолжить стихотворение с заданной строчки. Это упражнение называется cut-up – “отрежь и приклей”. Сама того не зная, на площади Меркато я, вопреки высказанному намерению стать репортером, совершила первый шаг на пути к ремеслу писателя.

Сегодня в разгар дня, когда должна бурно кипеть торговля, на Меркато, рыночной площади, здесь увидишь разве что владельцев нескольких магазинов, открытые витрины которых выходят на улицу. Они сидят на солнце, в плотно застегнутых пальто и теплых куртках, смотрят на нас неприветливо, объясняют дорогу, теряют время. На мостовой расположились трех– и двухколесные велосипеды, детские мотоциклы, лошадки-качалки, коляски. Некоторые товары – например, лошади-качалки с гривой – завернуты в прозрачную пленку и напоминают детей, которых в холодную погоду укутали против их воли. Вся площадь завернута в ткани, словно гигантская инсталляция, изображающая сцену из жизни Христа.

Один из торговцев протирает от пыли свои розовые велосипеды с кроличьими мордочками и ушками.