Абд-аль-Кадир был великодушен. Его характер был свободен от мстительности, злобливости, обидчивости. Он не страдал ни высокомерием, ни тщеславием. Ему было жаль людей, которые ради корысти идут на низость. Он даже сочувствовал тем, которые поступали с ним несправедливо и вероломно. По словам современника, в общении с ними «он пытался освободить их от бремени предательства и позора».
Сострадая им, он не становился в позу праведника и моралиста, соизмеряющего человеческие поступки с некими отвлеченными принципами добра и зла. Он жалел их так, как жалеют от природы неполноценных людей. Это сострадание естественно излучалось из самого характера Абд-аль-Кадира, а отнюдь не из его религиозности, как можно было бы предположить, если бы он был христианином. Идеи жертвенности, искупления, всепрощения, образующие христианские нормы нравственности, чужды исламу, в котором эти нормы основываются на патриархальных нравах племенных общин.
Был в подходе эмира к общению с бывшими врагами и элемент той глубокой скептической иронии, которая бывает свойственна философски устроенным умам и которая проистекает из осознания бренности мирской суеты.
«Дом строится для того, чтобы разрушиться, человек рождается для того, чтобы умереть», — говорил Абд-аль-Кадир.
Склоняясь перед победителями, эмир не унижался и не хотел унизить их. Он просто пытался общаться с ними «на равных». Эмир не мог знать, — кто упрекнет его в этом?! — что представители нового для него мира обрели бы способность к естественному человеческому общению только тогда, когда весь этот мир был бы опрокинут.
Чем ничтожней был перед ним человек, тем ниже приходилось Абд-аль-Кадиру наклоняться. Самые низкие поклоны достались на долю Наполеона III. Авантюрист, интриган, человек без чести и совести, он, как раз в силу своего ничтожества, смог оказаться на вершине государственной власти. Беспринципность методов, социальная демагогия, политическое мошенничество сделали Луи Бонапарта, натужно пародировавшего своего великого дядю, фигурой, временно подходящей для большинства мелкой и крупной буржуазии, армии и части рабочих. Благодаря этому, как писал К. Маркс, «самый недалекий человек Франции получил самое многостороннее значение. Именно потому, что он был ничем, он мог означать все, — только не самого себя»[9].
В 1848 году Луи Бонапарт был избран президентом Франции. 2 декабря 1851 года, распустив национальное собрание, он произвел государственный переворот, который открыл ему дорогу к императорскому трону.
В октябре 1852 года Бонапарт отправляется в поездку по Франции. Он ищет популярности. Ему нужно подготовить французов к реставрации монархии. Он изворачивается и лавирует в своих речах, по мере надобности меняя и переиначивая их политический смысл. За ним следует целая свора советников, следящих за тем, чтобы их многоликий подопечный не сорвал игру. «Они, — пишет К. Маркс, — вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы — в качестве девиза политики президента — или республиканское смирение, или выдержку и настойчивость»[10].
В этой-то поездке Бонапарт наряду с другими демагогическими жестами объявляет и об освобождении Абд-аль-Кадира. По настоянию своих советников он даже прибывает 16 октября в замок Амбуаз, чтобы лично известить эмира о своем благодеянии. Представление было тщательно подготовлено, выгоды учтены, последствия предусмотрены. Восстанавливая справедливость, президент, увеличивает свою популярность, опорочив заодно предыдущее правительство; связывает благодарностью эмира, что важно для колониальной политики; повышает свой престиж в Европе. А речь-то идет всего-навсего о перемене места ссылки Абд-аль-Кадира.
«В течение долгого времени, — читает Бонапарт заранее заготовленную речь, — Ваше заточение вызывало во мне подлинную боль, ибо оно» беспрестанно напоминало мне о том, что предшествующее: мне правительство не выполнило обязательств, взятых на себя перед поверженным врагом: в моих же глазах нет ничего более унизительного для правительства великой наци», чем злоупотребление силой в целях нарушения своих обещаний. Великодушие — всегда лучший советчик, и я убежден, что Ваше пребывание в Турции не вызовет нарушения спокойствия в наших владениях в Африке.
Ваша религия, как и наша, признает покорность перед указаниями Провидения. Если Франция господствует над Алжиром, то только потому, что этого хотел Бог, и наша нация никогда не откажется от этого завоевания».
Расчеты советников президента оправдались. От Абд-аль-Кадира скрыт истинный смысл происходящего. Он не видит ни обмана, ни лицемерия, заключенных в словах Бонапарта. Он видит перед собой первого облеченного высокой властью француза, который поверил ему, признал несправедливость, выполнил данное ему некогда обещание. Растроганный узник целует руку своего освободителя, выросшего, наверное, в этот момент в собственных глазах до высоты подмышек своего великого дяди, но в действительности оставшегося тем, чем он был, — ничтожеством, с которым Абд-аль-Кадиру не удалось бы уравняться, даже если бы эмир пал перед ним ниц. Но эмир видит в нем иного человека, которому он и пишет спустя некоторое время:
«Вы поверили в меня, Вы не вняли словам тех, кто сомневался во мне, Вы предоставили мне свободу, и я Вам торжественно клянусь именем Бога и его Пророков — это наивысшая клятва, которую только может дать мусульманин, — в том, что я не сделаю ничего такого, что подорвало бы проявленное Вами ко мне доверие, в том, что я не забуду Ваших благодеяний, и что я никогда не ступлю на землю Алжира. Когда Бог хотел, чтобы я воевал с французами, я делал это в меру своих сил, но когда Он пожелал, чтобы я прекратил борьбу, я покорился Его повелениям. Моя религия и мое высокое происхождение вменяют мне в закон держаться своих клятв и гнушаться обмана… Для человека с сердцем сделанные ему благодеяния — это цепи на шее».
Бонапартисты стремятся извлечь из фанта освобождения Абд-аль-Кадира как можно больше выгод для своего кумира. Приближался день плебисцита, который должен был решить судьбу республики во Франции. Использовалась любая возможность для возвеличивания Бонапарта. Изобретались всяческие трюки для подготовки его триумфа. В конце октября 1852 года алжирского эмира приглашают в Париж. Его возят по музеям и театрам, он наносит визиты министрам и высшим сановникам Франции. Бонапартистская давать бьет в литавры по этому случаю, превознося великодушие президента и его любовь к справедливости. На улицах Парижа за Абд-аль-Кадиром следуют толпы бонапартистов, выкрикивающих здравицы в честь своего вождя.
Луи Бонапарт дает в замке Сен-Клу помпезную аудиенцию эмиру. Пока Абд-аль-Кадир ожидал выхода президента, пришел час дневной молитвы. Невзирая на окружающую его толпу министров, генералов, чиновников, эмир становится на колени И совершает молитвенный обряд. После этого Абд-аль-Кадир вручает Бонапарту письменную клятву в том, что он никогда не попытается вернуться в Алжир.
Наибольшее впечатление в Париже на эмира произвела Национальная типография, в которой он побывал после посещения Дома инвалидов. Он сказал ее директору: «Вчера я видел пушки, которыми можно разрушать крепости и города, сейчас я вижу буквы, с помощью которых можно бороться с королями и свергать правительства».
По возвращении в Амбуаэ Абд-аль-Кадиру дают понять, что ему может быть предоставлена возможность принять участие в плебисците и что президент был бы этим доволен. У эмира нет никаких оснований для того, чтобы оплакивать конец республики, державшей его четыре года в тюрьме. Он обращается к властям с письмом, в котором просит разрешить ему участвовать в плебисците. Ему, конечно, идут навстречу и присылают в замок урну для голосования и 14 бюллетеней, которые распределяются среди его окружения. Абд-аль-Кадир отдает голос за своего освободителя, о чем в подобающем духе сообщает официальная печать. Ноябрьский плебисцит хоронит республику и возводит Бонапарта на трон. Эмира вновь привозят в Париж, и в день провозглашения империи, 2 декабря 1652 года, он одним из первых поздравляет Наполеона III, который ему отвечает: «Как видите, Ваш голос принес мне счастье».
