Единственным орудием, способным пробить дорогу новому, была армия. И не только потому, что она составляет главную силу власти. Армия, единокровная старым общественным институтам, всегда выступает охранительницей этих институтов, как это было в янычарском Алжире или в мамлюкском Египте. Но армия, выросшая в войне с противником, превосходящим ее в военно-техническом и прочих отношениях, преображается в такой войне, воспринимая у врага формы организации, тактические приемы, военную технику. Необходимость этого заимствования столь настоятельна и очевидна, а власть вождя во время войны столь велика, что косные силы оказываются не в состоянии помешать структурному обновлению войска. В итоге армия становится первым каналом, через который нововведения проникают в страну. И в силу этого она превращается в орудие дальнейших преобразований. Армия служит центральной власти не только как средство насилия, но и являет собой образец для переустройства других общественных институтов и дает самой государственной власти готовую форму организации.
Именно армия стала скрепляющей силой и основой организации независимого алжирского государства. Когда Абд-аль-Кадир начинал «священную войну», его войско представляло собой племенное ополчение, не знавшее ни надлежащей дисциплины, ни строгого воинского порядка. Оно составлялось по племенам, и для воинов их шейх всегда оставался воплощением высшей власти, потому что и на войне племенная асабийя была сильней армейской дисциплины и воинского долга. По зову своего шейха солдаты могли покинуть поле боя, хотя бы и сам эмир повелевал им остаться. В течение года состав армии заметно менялся по сезонам: весной стремились вернуться к своим пашням и садам феллахи, осенью вслед за кочевьями тянуло на юг бедуинов.
В ходе войны возникла регулярная армия. Пользуясь мирной передышкой, Абд-аль-Кадир постоянно укреплял и совершенствовал ее организацию и вооружение. Пехота подразделялась на батальоны. Каждый из них включал 1200 солдат и возглавлялся тысячником — агой. Батальон состоял из рот по сто солдат, которыми командовали сотники — сияфа. Конница объединялась в 12 эскадронов, во главе каждого стоял ага. Батальонам придавались ремесленные команды из оружейников, шорников, портных; которые следили за готовностью военного снаряжения и исправностью обмундирования. Пехотинцы носили синюю форму, кавалеристы — красную. Командиры имели знаки отличия, на их одежде были вышиты изречения. У аги на правой стороне груди можно было прочесть: «Ничто так не содействует победе, как благочестие и храбрость», на левой — «ничто так не вредит, как пререкания и жажда власти».
Сириец Си Каддур-бен-Мохаммед написал согласно наставлениям эмира военный устав, называвшийся «Перевязь эскадронов и убор победоносной мусульманской армии». Дважды в месяц устав зачитывался во всех войсковых подразделениях. На знамени эмира — зеленом полотнище с широкой белой полосой посередине была изображена рука, обведенная золотой надписью: «Победа от бога, и победа близка».
У французской армии эмир перенял барабанные и трубные сигналы. За проявленную в бою отвагу воины награждались серебряными или золотыми значками в виде руки с вытянутыми пальцами: они давали право на дополнительное жалованье.
Абд-аль-Кадир приглашал к себе на службу, военных инструкторов из Туниса и Триполи. Обучением его армии занимались также французские дезертиры. При каждом батальоне имелся врач, в Тлемсене был создан военный госпиталь. Все врачи были европейцами, нанятыми эмиром.
Абд-аяь-Кадир стремился поелику возможно европеизировать свою армию, следуя в этом реформам египетского правителя Мухаммеда Али, с которыми он ознакомился во время своего паломничества. Но европеизация могла происходить лишь с помощью Европы. Франция же, во многом содействовавшая деятельности египетского реформатора — это подрывало позиции Англии на Ближнем Востоке, — очень сдержанно, если не враждебно, относилась к начинаниям алжирского преобразователя. Здесь Франция признавала европеизацию только по-французски, но никак не по-арабски. В противном случае она подрывала бы собственные позиции в Алжире, не говоря уже о том, что утратил бы всякий смысл миф о ее «цивилизаторской миссии». Поэтому эмиру лишь с величайшим трудом и с различными ухищрениями удавалось находить европейских специалистов, приобретать машины и военное снаряжение. Во Франции его вербовщиков арестовывали, законтрактованных техников перехватывали, отправку закупленных материалов задерживали.
Хотя Абд-аль-Кадир значительно улучшил вооружение алжирской армии, оно все же еще сильно уступало вооружению французского войска. У солдат регулярной арабской армии, кроме холодного оружия, были гладкоствольные мушкеты, которые эмир закупал в Марокко, в Гибралтаре, Тунисе. Крупные партии оружия приобретал он и у французов, причем не только в мирное время. Один французский генерал заработал на тайных поставках оружия эмиру 20 тысяч франков.
Абд-аль-Кадир создал и собственные оружейные мастерские. В Милиане литейным заведением руководил французский минералог, Алкье Казе. В Тлемсене изготавливал пушки испанский мастер. В Текедемпте французские механики, работавшие по контракту, руководили производством ружей. В нескольких городах действовали пороховые мастерские. Слабее всего алжирская армия была вооружена артиллерией. Насчитывалось всего лишь 20 пушек, по большей части устаревших или примитивно изготовленных. Поэтому эмир не мог себе позволить завязывать с французами крупные сражения или предпринимать осаду городов.
Военные потребности вызвали увеличение горнорудного производства. Расширились старые и возникли новые разработки железа, меди, селитры, серы. Эмир лично следил за доставкой сырья в оружейные мастерские.
В армии Абд-аль-Кадира была установлена строгая дисциплина, всякое ее нарушение жестоко каралось. Среди солдат царили пуританские нравы, введенные и бдительно охраняемые самим эмиром. Впоследствии он будет рассказывать полковнику Черчиллю:
«Я полностью запретил украшать одежду золотом и серебром, потому что мне всегда претила в мужчинах кичливость и показная роскошь. Я терпел такие украшения лишь на оружии и конной сбруе…
Я первым подавал пример, одеваясь как самый последний из моих слуг. Делал я это отнюдь не потому, что опасался стать яркой мишенью для вражеских пуль; поступая таким образом, я хотел показать арабам, что в глазах бога они станут выглядеть лучше, если будут приобретать оружие, военное снаряжение и коней вместо того, чтобы покрывать свою одежду тонким и красивым, но расточительным и бесполезным орнаментом.
Вино и азартные игры были строго запрещены. Точно так же, как и курение табака. Правда, курение не возбраняется нашей религией, но мои солдаты были бедны, и я стремился удержать их от привычки, которая иногда так захватывает человека, что он в угоду ей может довести до нищеты свою семью и даже продать собственное платье. Курение и случалось, но очень редко и всегда тайком. Что же до марабутов, чиновных лиц и всех тех, кто был связан с правительством, то они совершенно отказались от курения. Один этот факт показывает, до какой степени я преуспел, добиваясь полного повиновения».
Факт действительно показательный, если учесть, что в период турецкого господства в Алжире, особенно среди феодальной знати, в широкое употребление вошло курение кальяна.
Все вооруженные силы алжирского государства исчислялись примерно в 60 тысяч человек. Но в боевых операциях одновременно участвовало не более 20 тысяч, потому что чаще всего применявшаяся тактика партизанской войны — внезапные набеги, засады и т. п. — ограничивала в боевых действиях численность воинских единиц. В крупных сражениях Абд-аль-Кадир продолжал широко использовать и племенное ополчение, целиком состоявшее обычно из арабской конницы.
В зависимости от местных условий и характера боевых действий регулярная армия прибегала к помощи вооруженных феллахов и бедуинов и в небольших операциях. После окончания боя они возвращались к мирному труду. Это позволяло сравнительно небольшим отрядам регулярной армии, легко маневрируя, ускользать от французских войск, а в нужный момент обрастать крестьянским пополнением и наносить неожиданные и действенные удары. Такая тактика приносила не только военные успехи. Она ослабляла боевой дух французского войска: колонизаторы в каждом местном жителе видели партизана, в каждом племени — партизанский отряд. Это создавало вокруг захватчиков атмосферу постоянного страха и неуверенности.
