В Москве состоялась конференция о трудовой терапии. Психиатры, психоневрологи объявили о необходимости создавать повсеместно мастерские всякого рода при городских больницах, а также фермы, огороды, сады при загородных. Труд лечит нервы и многие недуги. Таков был девиз совещания.

А в Париже в эти же дни вышел очередной номер журнала оккультизма и магии «Черный козел». С советами о гадании на пресловутой кофейной гуще и внутренностях животных. Внимание парижан привлекает необычный процесс. Некто Елена Бамберже устроила спектакль на Елисейских полях, приняв публично имя Души Эсприловой. И заявила, что именно в нее переселилась душа прославленной русской балерины Анны Павловой. Среди публики — муж балерины Кшесинской, великий князь Андрей Владимирович. Адвокаты настаивают, что душа Анны Павловой, скончавшейся несколько лет назад в Лондоне, обитает в теле Бамберже-Эсприловой. Суд серьезно решал вопрос о переселении душ и счел его возможным. Публика аплодировала…

Помилуйте, фарс? Или, может быть, суд происходит во времена средневековья? Но нет, все это происходило в середине 1934 года. А жизнь шла, выставляя позади каждого события памятные им вешки.

Как же радовался Сашко, как гордился, когда сам главный инженер поручил ему и Изотову пробить гезенк — вертикальную выработку по пласту, соединяющую два горизонта. Да еще пообещал: «Если досрочно пройдете, то на финише вручим вам хромовые сапоги и по плащу». Такие сверкающей кожей сапоги и черный плащ были в ту пору мечтой горловских парней. Изотов, выслушав главного инженера, хохотнул:

— Ну, раз такая премия… Только мой размер не забудьте.

— Знаю, сорок пятый растоптанный, — серьезно ответил главный.

— Можно и сорок шестой, — в том же тоне сказал Изотов. — Постараемся!..

О сапогах, конечно, сразу позабыли. Сашко ликовал, что будет в паре с Изотовым работать. За ним еще угнаться надо. «Да уж не отстану», — самолюбиво размышлял Степаненко. Бить гезенк стали двойным ходом. Вначале отбойными молотками на сажень снимали уголь с одного бока, крепили, затем принимались за другую сторону. Прошли уже немало, как вдруг раздался шорох, посыпался сверху отжатый горным давлением уголь.

— Заиграла «Мазурка», — весело бросил Сашко, укладывая крепежные стойки.

В это время за стяжками деревянных венцов, охвативших края выработки, шумно осела порода.

— Выброс это, — глухо сказал Изотов, и Сашко почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Выброс сжатого в подземной пустоте метана — это авария, чреватая разрушениями. Немало погибло горняков при внезапных выбросах. По гезенку летели вниз уже крупные грудки угля. До штрека — метров семьдесят, не успеть, засыплет обоих. Слабо треснули, покосились стояки. Изотов уперся в них широкой спиной, выдохнул:

— Крепи, Сашко!

И Степаненко, упершись ногами в боковые породы, вбивал сильными ударами стойки, торопясь от страха, что Изотов не удержит крепь. Не смог потом вспомнить, сколько минут удерживал Никита Алексеевич на своих плечах тяжесть сдвинувшейся горной массы, как они выбирались на штрек. Впервые так близко прошагала опасность, и впервые Степаненко понял смысл старой горняцкой приговорки: «Шахта — не аптека». Не шуточные слова, а самое что ни на есть серьезное предупреждение, особенно молодым, часто самонадеянным новичкам. И еще очень удивлялся Сашко, что так спокоен был во время аварии Изотов.

— Да я не о выбросе думал, а как бы нам в том гезенке не остаться, — коротко ответил на его вопрос Никита Алексеевич. Положил руку на плечо ученика, посоветовал: — Через опасности, Сашко, нужно с улыбкой перешагивать. Страх в душе поселится, ничем его не прогонишь. Уходить с шахты тогда надо.

Они вместе вышли из клети, прошли к чахлой акации, уселись на уже пожухлую от палящего августовского солнца траву. Сашко видел, как Изотов машинально собирал в ладонь листья, сжимал их. Потом отряхнул с ладоней пыль, сказал с доброй улыбкой:

— Были бы нам хромовые чоботы… А ты молодец, Сашко, я думал злякаешься, — добавил он украинское слово. — Тогда бы нам амба…

Только при этих словах Сашко вдруг осенило: да ведь Изотов спас их обоих, ему он обязан, что видит солнце, сидит на траве. Да, жизнь шахтерская!..

Через несколько дней Изотов и Степаненко пробили гезенк, сэкономив сутки. Обоим в нарядной вручили после смены хромовые сапоги и по черному плащу.

— Помнишь, Сашко, костюм у тебя сперли? — спросил Никита Алексеевич. — Я ж тебя тогда не обманывал: будет тебе белка, будет и костюм. Вот шахта и наградила доброй справой. Так это только начало!..

Так случилось, что сапоги надели в дорогу. Не забыл Алексей Максимович Горький разговор с «богатырем» Никитой Изотовым, пригласил его официально с несколькими ударниками на Первый всесоюзный съезд советских писателей. «Помню, как мы стояли перед Алексеем Максимовичем Горьким в этих сапогах, как он тиснул нам руки, как попросил садиться, — делился в своих воспоминаниях Степаненко. — Горький попросил рассказать о себе, о том, чем живет ныне Донбасс. Внимательно выслушал, одобрительно произнес:

— Слышал, слышал. Изотовские школы теперь по всему Советскому Союзу гремят…

Через день горловчане увидели писателя на трибуне писательского съезда.

— Мы — враги собственности, страшной и подлой богини буржуазного мира, враги зоологического индивидуализма, утверждаемого религией этой богини… — говорил Алексей Максимович.

Сразу после доклада председательствующий объявил:

— Слово предоставляется лучшему ударнику Советского Союза товарищу Изотову.

В зале раздались дружные аплодисменты. «Инженеры человеческих душ», по известному выражению Горького, бурно приветствовали заслуженного мастера угля, воспитателя молодых горняков.

— Я обращаюсь к вам с этим призывом от имени 140 тысяч донецких шахтеров, — звучал голос Изотова. — Нашего Донбасса не узнать. Там, где капиталисты выжимали из рабочих все соки, пресекая в корне всякие культурные запросы, расцветает сейчас новая светлая социалистическая жизнь. Мы строим свои парки, свои стадионы, свои дворцы. Мы перестраиваем весь наш уклад, весь наш быт, мы жадно стремимся к знаниям, к культуре, к социалистической книге.

Эту книгу, увлекательную, насыщенную духом великой стройки, понятную для каждого рабочего, советские писатели должны дать. Но всю свою энергию, все таланты и знания квалифицированные мастера искусства должны вложить не только в свои книги, но и в воспитание, обучение молодых кадров…

Когда возвращались в тряском вагоне скорого поезда домой, шахтерский поэт Павел Беспощадный открыл тетрадь, начал читать новое стихотворение:

И далее шло обращение к Денисенко, который, прожив шесть десятков лет, вновь пришел на шахту, потому что новым заводам нужен уголь.

Изотов сидел, опустив плечи, слушал с мягким и светлым выражением лица и глаз задушевные строки о своем наставнике и друге. Беспощадный закончил, и он спросил тихо:

— Как назвал?

— Доброволец труда.

— Спасибо тебе, Павел, от всего сердца, — Изотов гулко хлопнул себя по груди, расстегнул воротник гимнастерки.

— Здорово, елкина мать, — отозвался Артюхов, глядя в окно вагона на пробегающие березы.

Горловка заканчивала свое знаменитое переселение. Исчезли утопающие в грязи хибары, горняки отмечали новоселья в чистых просторных квартирах.

— Взявшись за благоустройство Горловки, мы не только не ослабили борьбу за уголь, но еще больше усилили ее. Это только узколобым оппортунистам и злопыхателям из обывательского болота казалось, что благоустройство, мостовые, тротуары, парки, цветы — все это не только не имеет отношения к борьбе за уголь, но даже мешает этой борьбе. Чепуха, — говорил на городском партийном активе Изотов, отложив в сторону листки с составленными для него тезисами выступления. Да и те, что писал сам, тоже всегда на собраниях откладывал, увлекаясь живыми примерами и забывая о листочках с общими фразами.