Коногоны еще значились в штатах большинства шахт.

А так, если не дергать себя чужими болячками, то грех было Изотову жаловаться на жизнь. Прочно в ударниках, почет и уважение на шахте, фамилия с Доски почета не сходит. Нет, не мог успокоиться, болела душа за шахту, за знаменитый Первый рудник, который склоняли на каждом совещании. Изотов болезненно воспринимал критические слова, остро ощущал и свою невольную вину, даже не сознавая толком, какую, стыдился смотреть во время совещаний на соседей. На хорошую почву, значит, легли уроки Денисенко, Зубкова и других друзей-шахтеров, их горячие слова о долге и ответе друг перед дружкой за шахту, за все, что в ней происходит; проросли мыслями — они будоражат, не дают покоя.

Жили Изотовы на квартире, хозяйка попалась не добрая, не злая — никакая; и чужое равнодушие больно щемило доброжелательного к людям Изотова. В 1929 году Надюша родила дочку, Зинаидой назвали, а еще через два года маялся сутки Никифор у больницы, пока не вышла медсестра, сказала приветливо: «Поздравляю с дочкой». — «Не может быть, — дернулся Изотов. — Хорошо посмотрели?» — «Радуйся, дочка к отцу ближе», — отрезала сразу посуровевшая сестра. «Да я не к тому. Сына ждали, в горняки б его определил. Вот, передай Надюше», — протянул большой пакет.

Вторую дочку назвали Тамарой.

Где жить-то теперь? Пошел Изотов в контору: так, мол, двое детишек, тесновато, да и хозяюшка ворчит. Ответили ему приветливо: ударникам, дескать, почет и уважение, а уж насчет квартирки — заслужил вполне. Даже адрес назвали: две комнатки в доме, где размещается пока горная инспекция… Через пять месяцев волокиты въехала семья Изотовых в новую квартирку. Да и то пришлось Никифору после многих заверений «вот-вот переселим» обратиться в райисполком, где недавно возглавлял отдел. Помогло!..

Все бы хорошо, да очень обидно за шахту. Не только Изотову, конечно. Как-то Ермаков, бригадир первой на шахте № 1 ударной бригады, поделился с ним в клети:

— Бьемся, бьемся, а результат пшиковый. Не вытащить нам рудник — ни вдвоем, ни втроем. Всем миром только… Тут Стрижаченко прав.

— Ударников-то, Ермолай Павлович, у нас не двое-трое, а поболее наберется, — в раздумье сказал Изотов.

Коренастый, невысокий Ермаков — до плеча Никифору, сдернул с головы бобриковую фуражку, досадливо ответил:

— Да не про то я говорю. Работаем по поговорке «Сила есть — ума не надо». Организованности не хватает, контроля за снабжением. Простои в лавах откуда?

В прошлом боец Первой Конной армии, Ермаков пользовался авторитетом среди горняков. Работящий, знающий, упорный. Не случайно он стал во главе первой ударной бригады, Секретарь партколлектива шахты № 1 Стрижаченко сказал о нем на собрании, когда выбирали бригадира:

— Ермолай Павлович служит примером для нас и в труде и в быту.

К секретарю партячейки и пришла за советом группа ударников. Горняки степенно расселись в партийной комнате, закурили. Ермаков начал:

— Видим, Игнатыч, как ты с бюрократами воюешь. Хотим тебе помочь. Задумали мы поставить отчет конторских на рабочем собрании. Пускай заведующий шахтой, главный инженер на вопросы ответят.

— Рабочий контроль и гласность наше первое оружие, — сразу согласился Стрижаченко. — Кто от имени рабочих выступит? — Сам предложил: — Если Изотов, не возражаете?

— Какой из меня говорун? — растерянно прогудел Изотов. — Тут кто пограмотней нужен.

— Авторитетный в коллективе человек нужен, — сказал Стрижаченко. — Говорить о том нужно, что болит. Без красивостей. Что касается грамоты… Никифор в Москве служил, с самим Ворошиловым беседовал. — Улыбнулся по-доброму. — Так никто не возражает?

Собрание прошло вяло. Заведующий шахтой сказался больным, а главный инженер напирал в основном на плохое снабжение со стороны треста, достал из кармана пиджака блокнотик, глядя в него, прочитал:

— Вот, послушайте подсчеты. За месяц лично я отдал пятьдесят три распоряжения.

— Вы слишком верите в силу бумаги, — подал реплику Стрижаченко.

— Помилуйте, что значит «бумаги». Это распоряжения руководства. Не понимаю…

— Точно, не понимаешь, — грохнули из зала. — В шахте надо бывать, а не стулья в конторе полировать.

Так на этот раз ни до чего не договорились.

Узелок с горбушкой хлеба и салом да пару луковиц или помидоров по летнему времени, которые шахтер захватывает из дому в забой, издавна называется «тормозком». Обеденных перерывов под землей не было и нет, но четверть часа или даже полчаса всегда можно выкроить даже в напряженной шахтерской упряжке, чтобы перекусить. До чего же была рада Надя, когда после долгого перерыва собирала мужу «тормозки».

С продуктами в те годы приходилось туго. Мясо, хлеб, крупу выдавали по карточкам. С рук — все дорого. Привезла Надежда Николаевна из деревни домашнего сала немалый запас — по осени родители кабана закололи. Дали ей еще мешок лука да мешок муки. Вот и положила своему Никише пару белых пышек, а между ними розовые ломти сала. Очистила луковицу покрупнее, завернула снедь в чистую тряпицу, любовно завязала, сунула в карман жесткой куртки.

— Ну вот, подкрепишься там, — сказала она и потерлась легко щекой о жесткий подбородок мужа — выше не доставала.

Изотов молчал, улыбался. Хорошо, что Надюша все понимает. Упряжки для него — вроде праздника.

Совестливый во всем, тем более в отношении к работе, Изотов тяжело переживал хроническое отставание знаменитого прежде Первого рудника. Положим, сам он дает две и даже три нормы за смену, да и не один он такой грамотный в забое. Вон сколько ударников записано на красную доску шахты. Закавыка получается. Вроде бы и много ударников, а шахта в хвосте плетется. Значит, всем миром надо навалиться, чтобы уголек рекой хлынул на-гора. Такими мыслями делился Изотов в нарядной с Федором Артюховым и Гавриилом Денисенко.

Озорной Артюхов, тряхнув чубом, запел, дурашливо округляя глаза:

— Ты подожди, подожди, — махнул на него рукой Изотов. — Ты еще «Яблочко» спляши. Я о деле, а ты насмешки.

— Думаешь, у меня душа не болит? — сразу посерьезнел Федор. — Всем миром, всем миром, — передразнил он нарочито густым голосом. — Сравнил лошадь с трактором. Шахтное поле сохой не поднять. Условия пускай забойщикам создадут, тогда можно крикнуть: «Братва, давай в гору!» На красную доску, значит, — пояснил он.

Денисенко, уже одетый для спуска в шахту, постукивал резиновыми чунями по полу, соглашался:

— Правильно, Федя. У многих зуд хороший в руках, да размахнуться не дают. Ты погляди, — обратился он к Изотову, вставая с широкой скамьи и задирая голову, — сколько люди простаивают в забоях? То-то… Письмо надо писать.

— Какое еще письмо? — Изотов сверху смотрел на Денисенко, на широком лице недоумение.

— А такое… Коллективное письмо ударников в трест. Для начала, — пояснил Денисенко. — Если не поможет, то выше обратимся. К товарищу Калинину. Понял?

Напомним, что ударничество как форма трудового соперничества за высокие (ударные) темпы возникло в середине 20-х годов. И в короткое время охватило всю страну.

В 1931 году шахта № 1 пользовалась неважной репутацией в Горловке. Даже новички, которых кадровики треста направляли туда на работу, возражали: «Только не на первую, оттуда и так все тикают». Из месяца в месяц на общегородской доске показателей против первой изображали черепаху, а «минус» перед четырехзначной цифрой говорил о тысячах не выданных из забоев тонн угля, о копившемся изо дня в день долге. Приезжали представители из треста, спускались в шахту, осматривали подготовительные выработки, состояние механизмов, многозначительно качали головами. Но на рабочих собраниях о неполадках на шахте говорили какими-то общими гладкими словами. И получалось: вроде бы все виноваты в отставании и в то же время есть «объективные причины», то есть виноватых, в общем-то, и нет. А постоянные призывы «мобилизоваться… собрать все силы в единый кулак… поднять добычу на уровень передовых шахт…» вызывали у горняков глухое раздражение.