В жизни так много загадочного, непонятного. Мы нередко задаемся вопросом: «Почему получилось так, а не иначе?» Казалось бы, все должно было выстроиться по-иному, но… в какой-то момент Зиновий Ефимович объявил жене, той самой, которой незадолго до этого бесконечно объяснялся в вечности чувств: «Влюбился. Ухожу».

День Победы он встретил уже без Марии. Тогда его впервые увидела сценарист Галина Шергова, вспоминавшая: «В тот день, ошалевшие от долгожданной радости, мы целый день блуждали по Москве, целуясь и братаясь с незнакомыми людьми, а вечером собрались на квартире моей подруги. Приходили самые разные посетители. И кто-то привел его. Тоже узнанного только что. В комнату вошел маленький, худой человек на костылях. Вместо приветствия он отшвырнул костыли и, прискакивая на одной ноге, провозгласил: “Все! Они с нами уже ничего не смогут сделать!” И в этом ликующем утверждении была не только констатация окончания войны, беспомощности побежденного врага. “Они” вмещало в себя всех и вся, кто когда-либо попытается совладать с нашей жизнью, надеждами, порывами».

Для Гердта День Победы навсегда остался главным праздником. Символично, что на эту дату приходился и день рождения двух близких ему людей — Татьяны Правдиной и поэта-фронтовика Булата Окуджавы.

Татьяна Александровна вспоминает: «Последний раз Зяма и я виделись с Булатом неожиданно — в лечебном институте. Я привозила туда Зяму на процедуры, и доктор, к которой на консультацию приехал Булат, сказала ему, что здесь Гердт (она была и Зяминым доктором и знала, что мы дружны)… Много лет подряд, когда наступал август, мы общались круглосуточно — на поляне в лесу на реке Гауя в Прибалтике. И когда, достаточно часто, я думаю о Булате, то, как одно из “чудных мгновений”, вспоминаю: я сижу у палатки за собственноручно сколоченным Зямой столом, корпя над каким-то арабским переводом; от палатки, стоящей метрах в двадцати от нашей, приближается Булат и читает мне только что написанное им про “пирог с грибами”… У нас у всех отпуск, но у творческих людей любой профессии отпуска не бывает. А уж у Поэта — никогда. “Господи, мой боже, зеленоглазый мой…” — уверена, Пушкин бы одобрил».

Стихотворение «Божественная суббота», написанное Окуджавой 29 апреля 1974 года в Ленинграде, поэт посвятил Гердту:

Единственный сын Гердта был назван в честь его друга, погибшего на фронте Всеволода Багрицкого. Из рассказа Исая Кузнецова я узнал подробности гибели Всеволода, талантливое стихотворение которого он прочел мне однажды наизусть:

Сегодня не так уж много людей помнят эти стихи, но сам Всеволод Багрицкий никогда не терял веры в будущее, в свою поэтическую судьбу. В августе 1940 года он писал маме, Лидии Багрицкой-Суок, находившейся тогда в ссылке: «Мы с тобой заживем счастливо и забудем о годах разлуки, о тяжелых днях, о тоске. Будущее наше, наше и никаких гвоздей! Верь в это». В это верили все друзья Гердта, все фронтовики его поколения — это и дало им возможность пережить самые трудные годы их жизни.

81-й полк 25-й гвардейской стрелковой дивизии стоял на берегу Дона. Рядом горка, там грохот и раненые. Хрупкая 19-летняя Вера Веденина сновала вверх и вниз, все время с грузом. Вверх — с боеприпасами, вниз — с истекающими кровью бойцами. Неизвестно, какой уже по счету раненый парень вопил так страшно, так пронзительно, что ей казалось — умирает человек. А он был ранен в мякоть ноги, кость даже не задета…

Шли уже вторые сутки танковых атак противника. Без передышки, едва держась на ногах, она схватила новую порцию патронов и гранат — и наверх. Огляделась и не услышала, как всегда это было прежде, а увидела раненого. Он не звал на помощь, молча корчился от боли. Подползла под огнем, дождалась минутного затишья, сказала: «Обопритесь на меня». Он старался опираться как можно меньше, чтоб не было так тяжело измученной девушке. Уже внизу, на безопасном участке, оказывая первую помощь, она вгляделась и узнала его — командир саперной роты Зиновий Гердт, тот самый, который так здорово выступал недавно на концерте художественной самодеятельности. Чай еще потом все вместе пили в землянке. Однажды Зиновий Ефимович пошутил: «Я был лучшим Гитлером Второго Белорусского фронта».

Позже Вера Веденина вспоминала: «Первую помощь я оказывала Зиновию Ефимовичу, я ему накладывала шину, перевязывала и тащила его до повозки, у него был перелом». А вот что об этом вспоминает Гердт: «В шикарное февральское утро сорок третьего года под Белгородом, когда наша рота отражала очередную танковую атаку, меня ударило осколками снаряда в ногу. Здесь, быть может, мне и лежать бы вечно — и день был несчастливый, 13-е, — если б не молоденький санинструктор Верочка Веденина. Эта божественная женщина, не задумываясь о своей жизни, 13 февраля 1943 года спасла мою жизнь, пронеся меня, раненого, с километр на своих руках».

«Я навсегда считаю ее своей спасительницей», — говорил Зиновий Ефимович в одном из своих интервью. И всю последующую мирную жизнь ошарашивал ее сюрпризами. Уже в девяностые как-то увидел, как тяжело она поднимается на свой четвертый этаж — дом-то без лифта. И, не предупредив, взялся хлопотать о новой квартире для нее. Она воевала всю войну, а тут больное сердце и четвертый этаж «хрущевки»…

«И я положил себе: “Расшибусь, пойду торговать лицом перед начальниками, добьюсь!” Ни Брячихин, тогдашний партийный хозяин района, ни Илья Заславский, предрайисполкома, — каждый что-то пообещал, но ни черта не сделали. Верочка лишний раз за молоком не спустится — потом ведь надо ползти на четвертый… А Умалатова, на всех митингах выступающая за малоимущих фронтовиков, за мою Верочку, уже, говорят, приватизирует что-то весьма престижное в Крылатском. Вот это мое страшное поражение. Пойду попрошусь к Лужкову, даст бог, что-то и получится…»