В другой части корабля Стивен Мэтьюрин, не имея никого, кому мог бы исповедаться, писал сам себе, к Стивену неопределенного будущего, который единственный мог прочитать его секретный зашифрованный дневник.
«Итак, Диана написала. Этот благородный, добрый порыв вовсе не удивляет меня, поскольку целиком вписывается в ее характер; низость никогда не числилась среди ее недостатков. Не пойму с какой стати, но я рад. Хирепат, говоря о Луизе Уоган, выразился так, что даже спя с другими она остается его подругой. Кто-то из нас подметил тогда, что дружба в мужском понимании этого слова редко встречается среди обычных женщин. В уменьшенном масштабе Уоган во многих аспектах напоминает Диану. Возможно, и в этом тоже. Мне нравится убеждать себя — это у меня легко получается, — что Диана Вильерс хранит по отношению ко мне дружеские, даже нежные чувства».
Помедлив немного, он продолжил.
«Отчет Уоллиса о ситуации в Каталонии — самый интересный документ, который мне доводилось читать. Если хотя бы половина сообщенного Матеу правда, то перспективы никогда не были столь многообещающими. Но необходимо пользующееся доверием лицо, способное наладить связь между разрозненными движениями и скоординировать их усилия с действиями британского правительства, представленного в данном случае английским военно-морским флотом. Теперь, когда французы убили Эн Жайме, я не вижу более подходящей кандидатуры, чем моя собственная. Я страстно желаю очутиться там. Но желания наши не способны повлиять на бессчетные морские мили, и мне предстоит провести несколько месяцев среди своих коллекций, наслаждаясь роскошью свободного времени (хотя даже многих лет не хватит для того, чтобы составить подробное, научное описание всех образцов). Рассчитываю также насладиться музыкой и чтением. Капитан Йорк представляется деликатным, обходительным и образованным человеком, не типичным морским офицером. Он не будет ни читать, ни путешествовать понапрасну. Товарищей своих по кают-компании я видел лишь мельком. Надеюсь, они больше походят на своего капитана, чем на первого лейтенанта, потому как от них в значительной степени зависит душевный комфорт во время этого вояжа».
С «душевным комфортом» в кают-компании обстояло неважно, да и сама она по сравнению с просторным и светлым обиталищем офицеров на «Леопарде» казалась тесной конурой. Уорнер как раз являлся «типичным морским офицером» — единственный, судя по всему, его интерес заключался в том, чтобы вести «Ля Флеш» сквозь волны с наибольшей скоростью, ограничиваемой только безопасностью мачт. И хотя Уорнер был не из тех «плюнуть и растереть» лейтенантов, которых Стивен почитал проклятьем флота, слишком приятным собеседником его назвать тоже было трудно, разве только речь не заходила о плавучих якорях, мунселях и трюмселях. Ничто, казалось, не способно доставить ему удовольствия, свойственная морякам любовь к порядку граничила в нем с одержимостью. Будучи много старше товарищей по кают-компании, первый лейтенант правил ею с суровой и непререкаемой властностью.
Подобно второму лейтенанту и командиру морской пехоты Уорнер был высок ростом, и поскольку «Ля Флеш», с точки зрения конструкции межпалубного пространства, строилась для юрких и невысоких французов, о кают-компании у Стивена сложилось первое впечатление как о низкой темной пещере, населенной тремя сильно согбенными фигурами, то и дело поглядывающими на часы. Четвертый человек вошел минуту спустя, привнеся с собой аромат крепкого табака, спиртного и нестиранной одежды. Мужчина был еще выше приятелей, и еще сильнее кланялся бимсам. «Маклин, хирург», — представил его Уорнер. Доктор был молод и казался совершенно парализованным своей застенчивостью: за все время он не произнес ни звука, единственно только промычал что-то нечленораздельное и неуклюже поклонился, когда Уорнер назвал его имя.
Прозвучала барабанная дробь и в каюту хлынули люди. Когда собрались все, учитывая вестовых, расположившихся за стульями своих подопечных, места в помещении почти совсем не осталось, и стюард кают-компании, несущий гороховый пудинг и солонину, едва протиснулся к столу. Казначей, вошедший последним, удостоился со стороны Уорнера многозначительного взгляда, который плавно переместился от лица провинившегося к часам, все еще лежащим в руке первого лейтенанта. Но ни единого слова порицания, из уважения к гостям, быть может, не прозвучало. Баббингтон и Байрон принесли с собой солнце — или если не его свет, потому как в кают-компании не имелось кормового окна, то хотя бы тепло и веселье, которое у Стивена всегда ассоциировалось с собранием моряков. Офицеры с «Леопарда» нашли родственную душу в штурмане, и на их конце стола завязалась оживленная беседа, пошли в ход веселые истории из жизни, анекдоты, зазвучал смех — вспоминали прежних сослуживцев, сравнивали плавания.
Стивен наметил проявить любезность к Маклину, сидевшему рядом и жадно поглощавшему еду, производя при этом ужасные звуки, но прошла половина обеда, а ответная реакция собеседника была слабой, скорее ее не чувствовалось вовсе. Наконец, уверившись, что доктор Мэтьюрин не намерен унижать или высмеивать его, Маклин выдавил:
— У менэ эсть ваши кныги, — и добавил нечто, чего Стивен не разобрал — так силен был шотландский акцент и так тих севший от смущения голос. Но, судя выражению лица молодого коллеги, слова были вежливыми.
— Вы очень добры, — пробормотал Стивен. — Очень любезны. Вы, уверен, тоже натуралист?
Разумеется. «Еще рэбенком» Маклин «добил микля, которова отэц збил камнэм, и с тэх порр» вскрывал всех зверушек, попавших под руку — сравнительная анатомия стала его коньком. Он принялся перечислять животных, внутренние органы которых ему доводилось сопоставлять. Но поскольку «скоути-аллен», «партан», «клоки-ду» и «гоук» не позволяли представить о чем речь, шотландец стал обозначать животных соответствующими именами из классификации Линнея. От чего оставался один шаг до описания интересного процесса на латыни. Воспитанник Йенского университета, Маклин свободно владел этим языком, и Стивен без труда понимал его. Постепенно завязалась оживленная беседа, в которой почти не звучало английских слов, не считая редких «дэ» или «нэт». Они так глубоко погрузились в слепую кишку monodon monoceros,[14] когда Мэтьюрин осознал вдруг пораженное молчание, воцарившееся справа от него. Переведя взгляд, он увидел довольные ухмылки Баббингтона и Байрона.
— Мы тут как раз хвастались вами, сэр, — заявил Баббингтон. — Говорим, вы шпарите по латыни так, что епископа за пояс заткнете, а эти ребята нам не верили.
— Дилк, — вскричал Уорнер, явно не слишком довольный происходящим, — убирай со стола!
Когда принесли неважного качества портвейн, первый помощник скомандовал:
— Мистер Вайс, за короля!
Стивен выпил за здоровье Его Величества, не удержавшись от гримасы, нащупал в кармане амбойнскую чируту и встряхнулся.
— Когда будете располагать временем, мистер Маклин, почту за честь показать вам что-нибудь из моей коллекции.
Маклин вскочил. Я, мол, прямо сейчас в полном распоряжении уважаемого доктора, заявил он, не помешало бы только заглянуть на камбуз, выкурить трубочку. Последние слова были произнесены с боязливым взглядом на Уорнера.
— На камбуз, покурить? Я с вами, — заверил шотландца Стивен. — Прошу, указывайте дорогу.
«Есть некая необоримая слабость в моем характере, — добавил он про себя. — Едва только избавлюсь я от одного пристрастия, как тут же обзавожусь другим. Как не терпится мне добраться до чируты! Надо вернуться к нюханию табака».
На камбузе им были не рады. Все курильщики свободной вахты уже собрались здесь, и приход офицеров был встречен угрюмым молчанием. Молчанием и неодобрением. К своему доктору они попривыкли. Приход его никогда не вызывал радости, поскольку вынуждал всех заткнуть рты, но к нему уже притерлись. Людям не всегда нравится то, к чему они привыкают, но непривычное вызывает отторжение неизбежно. Матросы «Ля Флеш» не привыкли к этому новому доктору. «Леопардовцы» могли расхваливать его как угодно, и вполне возможно, он и впрямь был мастер обращаться с пилой и пилюлями, но все курящие «фличи» (так они себя величали) желали лишь одного — чтобы этот чужак проваливал куда подальше. Доктор Мэтьюрин уловил настроение — не по словам и не косым взглядам, но по одной внутренней силе неприятия.
