— Высший Совет, как вам хорошо известно, поступит так, как вы скажете.

— Я уже говорил вам: мне необходимо уехать. Приму решение после возвращения.

— А я снова хотел бы обратить ваше внимание, сударь, на тот факт, что вы выбрали очень неподходящий момент для поездки. Вам, должно быть, известно о декрете монсеньора де Туаси относительно увеличения налогов, хотя и без того колонистам приходится очень нелегко. — Бофор говорил все резче и громче. — Сударь, мы не желаем больше безучастно смотреть, как придворные фавориты разоряют трудолюбивую общину; к упомянутым фаворитам, например, принадлежит и господин Трезель, который пользуется откровенным покровительством властей. Наше терпение лопнуло. Если вы откажетесь поставить свою подпись, то на вас ляжет ответственность за последствия! На вашу голову падет пролитая кровь!

— Подождите! — проговорил торопливо Лапьерье охрипшим голосом. — Прошу вас выслушать меня… Вы, сударь, должны понять: содержание хартии слишком радикально, чтобы я мог ее подписать сходу. Вы, я уверен, сумеете убедить своих друзей в необходимости предоставить мне некоторое время на обдумывание — совсем короткое время.

— Вам нужно время? — переспросил Бофор, едва скрывая свое ликование. — Сколько?

— Только несколько дней… Мне не нужно объяснять вам, сударь, что я готов на все ради благоденствия поселенцев. Но они должны пойти мне навстречу. Какое значение имеет для них разница в несколько дней?

Бофор поочередно посмотрел на членов делегации. Нет, не в поисках их согласия — ведь он был их предводителем, — а чтобы сильнее подчеркнуть полноту своего триумфа.

— Господин губернатор, — объявил Бофор наконец, — мы можем дать вам самое большое четыре дня.

— Четыре дня? — протянул разочарованно Лапьерье. — Но моя поездка в Фор-Рояль…

— Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия поважнее вашей прогулки в Фор-Рояль? Нет, сударь, терпение колонистов на пределе, и мы можем предоставить вам не более четырех дней.

— Хорошо, — вздохнул временный губернатор, — четыре дня. И мне придется отложить поездку. А вы, я надеюсь, позаботитесь о том, чтобы в этот период не произошло никаких новых волнений на острове. Если что-либо подобное случится, тогда я взгляну на вашу хартию совсем с других позиций и пошлю на усмирение войска.

— Господин губернатор, примите наши заверения в глубочайшем уважении…

Оставшись один в кабинете, Лапьерье окончательно раскис. Бунтовщики стали действовать открыто; он даже знал их имена: они красовались на документе, который, казалось, жег ему пальцы! Да, Бильярдель был прав, защищая Лефора. Не ошибался также и Дювивье.

Мария лежала в гамаке; этот весьма полезный предмет домашнего обихода изобрели индейцы, а у них переняли белые поселенцы. В гамаке Мария отдыхала особенно охотно: тело со всех сторон обдувал ветерок и было не так жарко. Теперь, когда Мартинику раздирали политические распри, уже никто не приезжал веселиться в «Шато Деламонтань», и Мария могла одеваться, как ей нравилось и было удобнее. В этот полдень она лежала в гамаке полуобнаженной.

Одиночество не угнетало ее, или, во всяком случае, ей так казалось. Мария убедила себя, что острая тоска, которую она порой испытывала, какое-то странное смятение, время от времени охватывающее все ее существо, вызваны долгой разлукой с любимым человеком.

Тишину усадьбы часто нарушала звонким пением Жюли. Девушка всегда была живой и веселой, особенно когда хозяйка посылала ее с каким-нибудь поручением в крепость. Это давало ей возможность встречаться и развлекаться с многочисленными поклонниками. На фоне радостных трелей Жюли резким контрастом выделялись заунывные речитативы работавших на плантациях негров. В их ритмичных песнопениях ощущались протест и скорбь по утраченной родине, проникавшие Марии в самое сердце.

Постепенно она свыклась с новым образом жизни. Со своего гамака Мария видела колокольню церкви иезуитов, возведенной на берегу реки, квадрат крепости Сен-Пьера и широкую бухту, где стояли на якоре корабли. Как-то дю Парке сказал ей, что она станет хозяйкой острова, но ее эта роль уже не привлекала. У нее было только одно желание: поскорее вновь встретиться с Жаком дю Парке.

В бухту почти каждую неделю приплывали суда из Франции. Они доставляли продовольствие и другие припасы, а также новости из Европы; однако Марию все это не интересовало, так как не имело никакого отношения к генералу и к планам его спасения. Во время одной из поездок в Сен-Пьер служанка Жюли прослышала о восстании во Франции. Называлось оно «фрондой» и причиняло сильное беспокойство регентше и кардиналу Мазарини. Мария знала только то, что рассказала ей Жюли, и у нее не было потребности узнать больше.

В тот момент, когда она лежала в гамаке, ее сильнее всего занимала полная сумятица в чувствах, которую полуденная жара лишь усиливала. Несмотря на отвращение, которое Мария испытывала всякий раз, думая о своем первом муже, господине Сент-Андре, длительное пребывание дю Парке в заключении невольно явилось причиной того, что по ночам ей начали вспоминаться ласки старика. И хотя она верила, что принадлежит Жаку дю Парке, и только ему, и старалась сохранить даже в мыслях верность тайному супругу, сон устранял всякие преграды, и Марии продолжал сниться старый Сент-Андре с его развратными манерами и похотливыми приемами.

Несколько раз она просыпалась ослабевшей от неудовлетворенного желания, ощущая во всем теле крайнее возбуждение, как в те дни, когда Сент-Андре, прерывая свою любовную игру, оставлял ее измученной и разочарованной. Стараясь подавить пробудившуюся чувственность, Мария пыталась отвлечься, слушая болтовню Жюли. Ежедневно девушка потчевала госпожу подробными описаниями своих любовных похождений. И Мария все удивлялась, отчего рассказы служанки раздражали и одновременно разжигали ее воображение. Непонятен Марии был и восторг, который испытывала Жюли в объятиях мушкетеров, пахнущих протухшим жиром и кожей. А девушка, воскрешая в памяти самые горячие моменты, красочно изображала, как солдат обнимал и жадно целовал ее в губы. При этом Мария невольно как бы вновь ощущала губы дю Парке на своих губах. Она даже поймала себя на том, что завидует Жюли, которая из каждой поездки в Сен-Пьер возвращалась домой довольной, с сияющими глазами.

В этот день Жюли отправилась в крепость спозаранку, и было маловероятно, чтобы она вернулась до наступления ночи. С недавних пор ей для выполнения поручений госпожи требовалось все больше и больше времени. Приближающийся стук лошадиных копыт заставил Марию вздрогнуть. Она уже успела отвыкнуть от посетителей и теперь удивилась незваному гостю. Во всяком случае, у нее совсем не было желания с кем-либо встречаться.

Всадник остановился на внутреннем дворе. Мария соскользнула с гамака на землю и заторопилась в свою комнату, понимая, что немыслимо принимать кого бы то ни было в таком прозрачном наряде. Однако для переодевания было уже слишком поздно. Посетитель, явно в спешке, оказался в дверях раньше ее.

Мария инстинктивно отступила и, стягивая полы капота, попыталась прикрыть голую грудь. А Жером де Лапьерье, поклонившись, сказал:

— Прошу извинить меня, сударыня, за то, что врываюсь к вам без доклада, однако к этому вынуждает меня ситуация, которая на острове резко ухудшилась.

Полностью сознавая все неприличие своего прозрачного одеяния, Мария, заикаясь, пробормотала:

— Сударь… я…

Покрасневший Лапьерье не мог двинуться ни вперед, ни назад; Мария тоже стояла, не шевелясь, спиной к солнцу. Яркие лучи, просвечивая сквозь тончайшую ткань капота, открывали взорам ошеломленного губернатора изумительную наготу Марии. Как завороженный, Лапьерье не сводил восхищенного взгляда с ее фигуры. Никогда прежде ему не приходилось видеть женского тела столь безупречных форм. Захватывающая картина вытеснила из его головы все заботы, и он даже на какой-то момент начисто забыл причину, заставившую его сломя голову примчаться в «Шато Деламонтань».