Лоран задохнулся, я думаю, он не мог сдержать того сумасшедшего хохота, что овладел им.

— Сара, ты неподражаема! Ну откуда, скажи на милость, ты взяла, что ты уродина? Мне кажется, что раньше…

— Раньше, я этого не знала.

— Не надо хотя бы говорить это мне! Ты не помнишь, как ты отправлялась по утрам в ванную комнату, завернувшись во что-нибудь по уши, как ты стенала перед умывальником, разглядывая свое лицо! Как ты пряталась за меня, когда нас фотографировали друзья? «Так меня не будет видно», — вот что ты мне говорила.

Разгоряченный, Лоран поцеловал меня в лоб, совсем легко, едва мазнув губами:

— Нет, Сара, не смотри на меня так, я не злой! Все это там, в твоей голове! И что за бред ты сочиняешь про своего Рафаэля: это напоминает дурную сказку, не так ли? Ты действительно веришь в то, что твой слепой друг не знает, какая ты? Если он любит тот образ, о котором ему поведали его руки, то он должен прекрасно представлять, как ты выглядишь, и он находит тебя по-своему красивой, потому что любит тебя… Уродливая женщина, полагающая, что ее может любить лишь слепой, нет, честное слово, это уже слишком!

И Лоран вновь принялся хохотать. Я не должна больше оставлять его у себя дома, на моем диване, такого разумного, читающего мне нотации; он сидит так близко ко мне, его растрепанная шевелюра — прямо около моего лица, мягкий рукав свитера почти касается моей шеи, но в то же время он так далек от меня… Он уже мечтает о своей нежной подруге, рядом с которой так легко отдыхается.

В его глазах я — всего лишь «перевернутая страница», несколько нервная дамочка, с которой он решил вдруг встретиться, подчинившись секундной причуде. До меня внезапно доходит вся нелепость ситуации. Так, надо, чтобы он скорее ушел, пока я не разразилась новой вспышкой гнева или слезами. Я демонстративно изучаю свои часы. Он все понимает, встает. Я хотела участия, нашла лишь насмешку.

Ночь без Рафаэля.

Выйдя проводить Лорана до входной калитки, я была приятно удивлена теплотой воздуха. Влажного воздуха, но не слишком, именного такого, что я так люблю. Полная противоположность тому «здоровому холоду», что всегда превозносила Джульетта, когда мы были детьми: «Давай, Сара, надевай шарф и шапочку, пойдем прогуляемся, чтобы появился румянец…» Колючий, холодный северный ветер, он проникает между шапкой и воротником, зло кусает за ноги, щиплет лицо, от него немеют и трескаются губы, на нежной коже бедра, под развевающейся шерстяной юбкой, появляются болезненные красные пятна, они появляются одновременно с чувством жжения в пальцах ног в ботиночках, пальцах рук в варежках… Прекрасный здоровый холод! Как я боролась с ним, все тело будто сводило судорогой в этом яростном сопротивлении. Прекрасный здоровый холод, призванный уничтожить всех микробов и разогреть кровь! Спорт, гигиена, здоровье — любой ценой, даже страданий, чтобы чувствовать себя лучше! Сегодня ночь была теплой. Казалось, что я закутана во влажную вату. Надо пройтись в этой приятной, дружеской атмосфере, чтобы прошла горечь от неудавшегося разговора.

Я направилась к Монпарнасу. Маленькие тихие улочки, ведущие к башне-небоскребу, что венчает площадь, совсем безлюдны, тротуары перед складами магазинов «Тати» и «Ла ФНАК» завалены коробками из-под товаров. На перекрестке Бьенвеню яркий свет вновь вступает в свои права. Я замечаю свое отражение в зеркальной двери кафе: воротник поднят до ушей, пальто под цвет стен. Почему, ну почему я не могу решиться, когда попадаю в магазин одежды, выбрать ту вещь, что украсила бы меня, подобрать светлые тона, элегантный фасон, что мне стоит сменить эти безрадостные костюмы, пригодные лишь для маскировки, лишь для того, чтобы стать незаметной? Я начинаю подыскивать точные, короткие слова, которыми бы меня могли охарактеризовать случайные прохожие: «дурнушка», «колода», «мешок на ножках»… Не боясь еще больше деформировать свой силуэт, я засовываю глубоко в карманы сжатые кулаки. Я прогуливаюсь вдоль темных витрин магазинов башни Монпарнас, пересекаю пустырь с шумно переговаривающимися клошарами, захожу на железнодорожный вокзал, здесь еще работают некоторые киоски, делаю вид, что изучаю названия детективных романов, я вся растворяюсь в сомнамбулической анонимности ночи.

Уже наступает полночь, когда я вновь сворачиваю с бульвара Монпарнас на улицу Шерш-Миди. Тротуар освещают лишь окна кафе «Курящий пес», за стойкой которого расположилась небольшая группа завсегдатаев. Улица Майе так близко, что я даже не колеблюсь. Мгновенно возникает желание — лишь взглянуть.

Мне удается придержать тяжелую входную калитку, так чтобы она не издала обычного глухого стука, но мои усилия напрасны, внутренний двор дома Рафаэля наполнен шумом, идущим из окон его квартиры. Шторы не задернуты; терраска и большая комната погружены во мрак: вне всякого сомнения, его слепые друзья призваны скрасить часы одиночества. Синкопированный ритм музыкальных фраз, похлопывания ладоней, лихой джаз. Смех и громкие выкрики перекрывают музыку, шумная вечеринка в самом разгаре. Рафаэль вновь встал во главе своего племени.

Я отошла в дальний угол крытой части внутреннего двора. Меня одолевают сомнения, я колеблюсь между жгучим желанием войти и застигнуть Рафаэля «на месте преступления» и страхом, что мне будут не рады. Ведь это именно я отвоевала себе «ночь независимости». В тот момент, когда я решительно направляюсь к выходу, слышится лязгающий шум — это открылось окно на втором этаже: пожилая соседка, обычно необыкновенно вежливая и сдержанная, более не может оставаться таковой. Она кричит один, второй, третий раз, она просит тишины. Все напрасно, ее не слышат. Я вижу, как загорается свет на лестничной площадке, по всей видимости, она решила спуститься, чтобы постучать кулаком в дверь. Я выскользнула совсем тихо, вновь придержав калитку.

Ночь стала холодней. Я закутываюсь в мое серое пальто. Я никому не нужна.

Я прихожу на улицу Майе в восемь часов утра. Это жестоко. Я прекрасно знаю, что Рафаэлю нужно выспаться, но он не знает, что я это знаю, и так он должен уйти к десяти… Вот я появляюсь с неизменным пакетиком круассанов. Он еще не проснулся и потому рассеянно позволяет мне приготовить чай. Вчера вечером он немного прибрал квартиру: нет сильного беспорядка, лишь запах сигаретного дыма. Я злорадно вопрошаю:

— Отлично провел вечер?

Рафаэль парирует:

— А ты?

Все, тема закрыта. Естественно, его тон сочится враждебностью. Наконец он немного приходит в себя, стряхивая остатки сна:

— Вчера по телефону ты сказала, что тебе удалось отпроситься…

Его руки ищут круассаны на столе. Я наблюдаю за ним, но даже не делаю попытки помочь. Чувствует ли он мой взгляд, в то время как я самым нейтральным тоном начинаю рассказ о жизни нашего офиса? Он проводит руками по лбу, по еще небритым щекам, как будто бы пытается нащупать следы ночной гулянки, что выдадут его с головой; он снимает и вновь надевает черные очки — его «броню», как он сам мне сказал однажды. Я продолжаю:

— Ты представляешь, что сказал мне «патрон», когда я дала ему понять, что требую несколько дней свободы? Что он понял… что теперь он знает, что я живу не одна… и что, возможно… возможно, я намереваюсь выйти замуж!

Я произношу эту последнюю фразу, как несусветную ересь, как остроумную шутку, сопровождая ее веселым смехом, на который Рафаэль отвечает гробовым молчанием. Я больше не смеюсь. Тишина становится невозможной, она поглощает действительность. Если я позволю ей разрастись, она будет непреодолимой. Говорить. Быстро!

— Я надеюсь, во всяком случае, ты не подумал, что я тебе все это рассказываю, чтобы… Ну скажи мне хоть что-нибудь!

— Сара, я давно хотел поговорить с тобой. Но думал, что не имею права. Ты знаешь почему.

— Это не аргумент, ни за, ни против.

— Это ты так думаешь, Сара, ты думаешь… но я не чувствую себя способным навязать кому бы то ни было общество слепца, навязать до конца дней…