Я подумала, что город так пустынен по причине выходного дня. Но нет: весь год, семь дней в неделю после семи вечера все магазины опускали железные жалюзи, ставни закрывались, а редкие кафе старательно прятались за тяжелыми занавесками. Поздние прохожие словно бы украдкой направлялись к двум кинотеатрам городка, все сеансы шли строго по расписанию. За занавешенными окнами угадывались яркие вспышки телевизоров. Город, как улитка, заползал в свою раковину. Начиная с пяти часов утра, еще до зари, вновь возобновлялось движение транспорта: грузовики, легковушки, мопеды перевозили тех, «кто заступает с утра» на работу на крупные предприятия (как говорили там, чтобы «занять рабочее место»). Один день в неделю, всего на несколько часов, в субботу после полудня, центр города превращался в веселый базар. Плотная толпа людей двигалась вверх по улице и обратно, такое можно увидеть в городах Испании, но только поздним вечером. Лицеисты и ученики «выползали» из своих школ, семейные пары все обвешивались пакетами, охваченные закупочной лихорадкой. Но к шести часам вечера вновь воцарялись тишина и порядок.

Джульетта в этой пустыне сумела окружить себя целой сетью друзей и знакомых: коллеги ее мужа, инженеры, проживающие в коттеджах на холмах или в красивых старинных домах в центре, товарищи детей и их родители, которых она собирала на дни рождения, некоторые педагоги из лицея. Она могла составить список всех торговцев города, особенно выделяя тех, у кого ей удалось обнаружить необходимые товары высокого качества: для малышей, для праздников, что-то из одежды, для «добрых дел»… Она была записана в общество, которое занималось тем, что помогало обосноваться в городке вновь прибывшим. Джульетта прочно «встала на ноги».

Она быстро пришла в ужас от моего богемного одиночества, от моего затворничества с книгами, что позволяло мне избежать скучных встреч, и от того, что она называла «страстишками» к личностям, которых она почитала нежелательными: «ты знаешь, Сара, у нее плохая репутация. Рассказывают, что ученики последних классов… Нет, нет, не с мальчиками! С девочками! Это уж слишком, не правда ли? Если ты будешь приглашать ее к себе домой…» Я пригласила Лидию к себе. Я раздумывала над тем, как вести себя с ней: стремление бросить вызов Джульетте и ее «кружку» здравомыслящих. Хватит ли у меня стойкости выдержать сопротивление? Я напрасно старалась: я не интересовала Лидию.

Их называли «бандой троих»: три роскошных холостяка, преподаватели физкультуры, начинающие, как и я. Все трое они приехали с юга Франции, все трое говорили с акцентом, в котором слышались звуки тарантеллы, в то время как жители районов Франш-Конте старательно растягивали низкие звуки. Они с восторгом встретили свою первую зарплату, свой первый автомобиль, свою обретенную независимость тут вдали от семьи. Они всегда были на гребне праздника, вечеринок, бессонных ночей. Я была отличным товарищем, не отягощенным ни любовью, ни детьми. Я не угрожала их свободе. Они старались затащить меня в поездки по Эльзасу, откуда — стаканчик за стаканчиком, я плохо переносила белое вино и усталость — я возвращалась с глазами, сходящимися на переносице. Им вскоре наскучило носиться со мной, тем более что я не проявляла особого энтузиазма.

Я надеялась любым способом перебраться в Париж. Маленькие городки не переносят одиноких. Излишне любопытные взгляды. Руки, тянущиеся к тебе. В Париже тебя никто не замечает, на тебя просто не смотрят.

В тот день, после прихода Лорана, в ожидании маловероятного звонка от Рафаэля, я принялась мечтать. Париж (вне всякого сомнения, как любой другой большой город) способствовал расцвету страстей. В нем ничто не напомнило о реальности. Все остальные вокруг вас, их было так много, они так спешили, мешали вам, стесняли вас, что их стоило забыть любой ценой. Они толкали вас на тротуарах, ударяли вас тяжелыми дверями метро, зажимали вас в очереди у входа в кинотеатры, на выставки, у окошек администраторов. Вчера в большом магазине… когда я искала Рафаэля… когда я возвращалась туда второй, третий раз, в то место, где потеряла его… Безучастные лица женщин, поднимающихся на эскалаторе, рука небрежно опирается о поручень… Их глаза в тумане, они не отваживаются не на какой контакт… Маленькие старушки, разбившиеся на пары, они цепляются за ручки своих сумок, предвосхищая любую опасность, передвигаясь от опоры к опоре… В любой самой захудалой деревеньке им бы протянули руку, расспросили об их здоровье, предложили бы донести сумки с продуктами… Здесь же — только агрессия!

Каждый, как и я, заворачивается в кокон, сотканный им самим. Невидимый кокон, где каждый остается наедине с собой. Вокруг существует мир, существует в избытке. Он выплевывает газеты, информационные бюллетени, фотографии. Этот мир принадлежит всем и некому. Я держусь в этой жизни лишь благодаря этим связям, отрадным или мучительным, этим связям, что существуют в океане анонимных человеческих существ, мужчин, женщин. Париж — это всего лишь огромный волчок, который кружится, вибрирующий, тяжелый, завораживающий, вокруг этой нескончаемой оси: вокруг мужчины, единственного мужчины, который умеет смотреть на меня своими мертвыми глазами.

Три дня я старалась избегать магического маршрута. Я не подходила к телефону. Утром я выполняла все обыденные операции: кофе, заправляла постель, душ (ванная была бы слишком большой уступкой, удовольствие слишком близкое к любви), выбор одежды, подготовка документов к работе. Мое тело выполняло все то, для чего оно было предназначено, а я следовала за ним, вставала чисто автоматически, когда наступало время пробуждения. Я замечала взгляды прохожих, коллег, учащихся. Видели ли они, что я пуста? Догадывались ли они о том холоде, что сковал меня? Я уже привыкла прятаться, маскировать поселившуюся во мне посредственность. В том сезоне носили шали. Свою я выбирала вместе с Рафаэлем: квадрат с бахромой на польский манер, наивные розы на темно-зеленом. Я не снимала ее, внутренне протестуя, что на работе включили отопление. Я погружала в тонкую шерсть свое лицо, окутывала ей мои плечи и руки. Я вспоминаю эти три дня, наполненные мрачной тягучестью, зимняя спячка под ледяным панцирем.

Я сбежала из квартирки, расположенной на улице Майе, в понедельник. Утром в четверг появился Рафаэль.

В этот день мои лекции для иностранных студентов начинались лишь в одиннадцать, и он знал это. Около девяти часов утра, не до конца проснувшаяся, я скорчилась на ступенях винтовой лестницы. Я глотала без удовольствия горький кофе, сжимая кружку в ладонях, согревала ее теплом щеки. Я слышала, как на улице зарождается какой-то спор, затем упал мусорный бак, с грохотом задев кузов стоящего рядом автомобиля. В эту какофонию влилась пронзительная трель входного звонка: не одно, два, три нажатия, а бесконечный, непрерывающийся звук, как будто бы кто-то пытался вдавить кнопку звонка в стену. Я в свою очередь нажала на кнопку домофона один, два, три раза, я не знаю сколько раз: калитка давно должна была открыться, но звонок все надрывался. С другого конца аллеи, разделяющей кирпичные домики, раздалось хлопанье ставень, послышались недовольные крики. Я накинула плащ и выскочила на улицу. Перед калиткой стоял Рафаэль, его лицо было скрыто полями огромной черной фетровой шляпы, которую я прежде никогда не видела. На тротуаре рядом с ним три дамы. Для крохотной улочки Ферранди такое количество народа — уже столпотворение. Они загалдели до того, как Рафаэлю удалось открыть рот. Они хотели помочь. Ведь месье держал белую трость. Он был здесь, и казалось, что он хочет перейти улицу или пытается найти нужный ему адрес. Одна из них взяла его за руку, но он стал вырываться. Все три говорили одновременно, объясняли, при этом они сопровождали рассказ жестами, предназначенными исключительно мне. Эти жесты были слишком красноречивыми, они должны были донести до меня, что одержимый слепец выказал себя плохо воспитанным, непереносимым, грубым… Я пробормотала извинения от лица Рафаэля и, схватив его за руку, увлекла во внутренний двор, затем закрыла калитку.