Он только громко зарычал от страха и от боли и бессильно рухнул на ближайший рундук.

Грабинский догадался, что с ним, но не мог ничего поделать, поскольку у него от удара занемела рука.

— Позови главного боцмана, — бросил он одному из матросов. — Он на палубе.

Когда Поцеха вправил челюсть Славну и узнал от Стефана о происшествии, к Перси вернулся дар речи. Нет, он не ругался и не проклинал, а ударился в плаксивые жалобы.

— Вот чего заслужил я за годы службы на этом корабле! За что? — спрашивал он. — Что я такого сделал, что меня изуродовали?

Стефану даже стало его жаль.

— Ну-ну, Перси, — примирительно сказал он. — Не прикидывайся невинной жертвой. Я не собирался так сильно тебя ударить.

Поцеха уважительно кивнул.

— Чистая работа, — сказал он, усмехаясь в усы. — Но нет нужды его жалеть. За подстрекательство к бунту тебя нужно повесить, — повернулся он к Славну.

— Я никого не подстрекал, — всхлипнул Перси. — У меня есть свидетели. Скажите сами! — воскликнул он, поглядывая на земляков. — Разве я подстрекал вас к бунту?

— Еще не успел, — вмешался Грабинский. — Мне вовремя удалось тебя от этого удержать. Но если чувствуешь себя обиженным, можем доложить капитану. Как хочешь.

— Обойдется, — буркнул Славн. — При случае я сам сумею разобраться.

Как хочешь, — повторил Стефан.

В ту ночь Мартен не позволил себе сомкнуть глаз и отдохнуть. Он хотел окончательно измучить Рамиреса и его людей, а поскольку сам проспал пару часов после обеда, то ощущал себя в силах бодрствовать хоть целые сутки.

Каравелла решительно держалась юго-западного курса, значит не на Азоры, как он вначале полагал, а скорее всего к Мадейре. Атаковать её он собирался только когда они окажутся на полпути от цели. Но случай распорядился иначе, и позднее Мартен смог оценить, как он обязан этой случайности.

Случилось это незадолго до восхода солнца и было настолько поразительно, что в первую минуту ни на «Зефире», ни на «Санта Крус» никто не мог угадать причины происшедшего.

Первоначальная ситуация и все развитие событий с точки зрения командора Бласко де Рамиреса выглядели так: почти вся орудийная прислуга уже давно находилась на артиллерийских палубах по левому борту, и все оттого, что «Зефир» неведомо в который раз маневрировал так, словно собирался обгонять каравеллу именно с той стороны. Рамирес, наученный множеством предыдущих наскоков такого рода, даже не рассчитывал, что Мартен в самом деле решится на проведение столь рискованного маневра до конца; он полагал, что с минуты на минуту тот сменит курс и вновь останется позади. Но несмотря на это погнал своих канониров на боевые посты, не исключая прислуги двух шестифунтовых октав в кормовой надстройке.

«Зефир» приближался медленно; прошло примерно полчаса, а он ещё не вошел в пределы досягаемости октав. Разумеется, огня не открывали, ожидая либо сокращения дистанции, либо смены его курса, но для Рамиреса такое ожидание было настоящей пыткой.

И тут на нижней артиллерийской палубе грохнуло тяжелое орудие, и сразу после этого разнесся раскатистый грохот залпа всем левым бортом. В результате сильнейшей отдачи одиннадцати пушек «Санта Крус», словно ударенный обухом, качнулся вправо, и все попадали на палубу, сбитые с ног могучим внезапным толчком.

Рамирес тоже рухнул, но тут же вскочил и взглянул за корму. «Зефир» плыл прежним курсом, прекрасно видимый на фоне посветлевшего неба; держался в трех четвертях мили сзади и левее каравеллы, но не настолько близко, чтобы его можно было достать хотя бы из фальконетов, горизонтальный угол обстрела которых слишком ограничен. Значит, залп не был направлен в него. Тогда в кого или во что, в таком случае? В море кругом было пусто. Ни паруса, ни следа других кораблей до самого горизонта.

Рамирес выругался и помчался вниз к своим артиллеристам. На первой палубе наткнулся на ошеломленного помощника, который командовал батареей фальконетов.

— Ты куда дал залп? — рыкнул командор.

Офицер не мог произнести ни слова. Зубы его стучали, по смертельно бледному лицу стекали струйки пота. Рамирес был готов пустить ему пулю в лоб, но спохватился, что таким образом лишится единственного человека, способного руководить огнем всей батареи.

— Зарядить орудия! — скомандовал он. — И пошевеливайтесь!

Сам же поспешил ниже, к тяжелой батарее. Там он надеялся найти разрешение загадки: ведь первый выстрел громыхнул оттуда.

« — Измена? — думал он по дороге. — Бунт? Или они обезумели?»

Влетев в мрачный коридор, полный дыма, перешагнул высокий порог и через несколько шагов споткнулся о какого-то человека, лежавшего у лафета первого орудия. Не владея собой, пнул его изо всех сил, но не услышал даже стона. Человек этот — молодой канонир — был мертв; лицо разбито и расколот череп. В судорожно сжатом кулаке застыл ещё тлевший фитиль.

Командир батареи был почти столь же ошеломлен, как и его коллега палубой выше, но все же выдавил несколько слов в ответ на резкие, полные сдержанной ярости вопросы командора.

Уверил, что не спал, хотя наверняка был немного не в себе, когда услышал гром первого выстрела. Он не подал никакой команды, — просто не успел даже крикнуть. И канониры сами приложили фитили к запалам.

Почему они это сделали? Пожал плечами. Грохот вырвал людей из тяжелой дремы; они могли подумать, что в сонной одури пропустили приказ открыть огонь. Такое вполне могло померещиться, ибо уже сорок восемь часов их держали в полной готовности, с дымящимися фитилями в руках.

Рамирес, несмотря на кипящее внутри бешенство, признал такое объяснение весьма правдоподобным. Впрочем, это не угасило ярости, с которой он теперь честил и мордовал канониров. Набросился было и на их командира, но то, видимо, тем временем пришел к выводу, что терять ему теперь нечего, и отскочив назад, выхватил шпагу.

— Я прикажу тебя повесить! — взвизгнул командор.

— Можете велеть расстрелять меня, ваше превосходительство, — отрезал офицер. — Я дворянин, как и вы. И оскорблений не потерплю!

Несколько мгновений они мерились взглядами, после чего Рамирес первый сунул свою шпагу в ножны. Командир батареи сделал то же самое.

— Этот несчастный, — сказал он, указав на труп с разбитым черепом, — видимо случайно коснулся фитилем запала, когда заснул. Отдача орудия разбила ему голову.

— Ему повезло, — буркнул Рамирес. — Останься он жив, я с него шкуру бы содрал.

И тут откуда-то сверху, видимо с кормовой надстройки, раздался грохот выстрела.

— Октава, — заметил офицер, командовавший батареей. — Там, видно…

Договорить он не успел: его прервало содрогание всего корабля и громкий треск, донесшийся с палубы. Секундой позже с левой стороны прогремел короткий раскат залпа, и сразу после этого над головой командора раздался шум, который рос и ширился, как дикий рев и рокот взбесившейся реки.

Рамирес сразу понял, что ему грозит. Мысли стрелой проносились у него в голове, которая готова была лопнуть от ужаса: «Зефир» пошел в атаку! Готовится к абордажу! Огонь легких орудий с палубы не сможет его удержать, а весь левый борт безоружен!

— Разворот! — заорал он во весь голос, словно команда на палубе могла его услышать. — На правый борт! — крикнул он командиру батареи. — Все на правый борт, к орудиям!

Прыгнув к трапу, Рамирес снова споткнулся о лежавшие останки и помчался на палубу.

Мартен, услышав грохот одиночного выстрела, а потом целый залп с «Санта Крус», в первый момент подумал, что там произошел взрыв пороха. Но увидев мачты и паруса каравеллы, вынырнувшие из тучи дыма, сносимого ветром, понял, что произошло нечто иное. Не пытаясь даже отгадать, что именно, Ян тут же оценил возможность для атаки и не замедлил ей воспользоваться.

На то, чтобы откатить тяжелое орудие, зарядить его и вновь просунуть дуло наружу, закрепить лафет и прицелиться, умелой прислуге требовалось не меньше получаса, в то время как «Зефир» мог нагнать каравеллу и оказаться у её левого борта за несколько минут. Из этого простого расчета вытекало столь же простое решение: атаковать!