— Меня подозвали к окошку, за которым сидели люди в форме НКВД. Один из них, приятный, невысокий, завел меня в свой кабинет и с улыбкой сказал, что я арестован по подозрению в шпионаже.
— Но всё будет в порядке, — сказал он и засмеялся, словно это было остроумной шуткой.
Он, разумеется, имел в виду, что всё будет «в порядке», если меня расстреляют или похоронят заживо на Колыме, и что одного подозрения для этого вполне достаточно. Зачем утруждать себя затяжными судебными процессами? Гораздо проще заполнить готовый печатный бланк. Я много повидал в Советском Союзе, очень много, но через колючую проволоку. Первым русским словом, какое я выучил, было «давай». Его вбили в меня винтовочными прикладами. Знаете, товарищи, я возненавидел два цвета: зеленый НКВД и черный СС.
Старик кивнул, вынул изо рта трубку и выпустил большой клуб дыма.
— Герхард, дружище, мы тебя поникаем. Фуражка с зеленым околышем может и нас вогнать в дрожь[58].
Он откинулся на спинку стула, водрузил ноги на стол, закрыл глаза и продолжал молча курить.
Штиф продолжал:
— В Борисове нам приходилось самим добывать себе еду. В реке, протекавшей через лагерь, было много рыбы[59].
— А где это — Борисово? — спросил Штеге.
— На Дальнем Востоке, почти там, где восходит солнце.
— Если еды хватало, значит, было не так уж плохо, — сказал Брандт. И откусил большой кусок салями.
Штиф бросил на него долгий взгляд. Отпил из бутылки шнапса большой глоток.
— Ты так думаешь? Знаешь, что такое красная рыба?
Легионер подался вперед и пристально посмотрел на Герхарда.
— Это от которой заводятся черви?
— Да, в печени.
Легионер протяжно, многозначительно свистнул.
— Там, в Борисове, чертовски утонченная публика. Значит, у тебя в печени черви, лейтенант?
Штиф кивнул.
— Да, и причиняют сильную боль. Поедают тебя изнутри. Прием таблеток только продлевает мучения.
— После этой красной рыбы нас отправили на соляные копи в Язланово[60], — продолжал он. — Оттуда на Урал, на паровозостроительный завод. Потом вдруг всех немцев, австрийцев, чехов, поляков и прочих «детей Гитлера» отправили в пересыльную тюрьму в Горький[61]. Через несколько дней путешествие на запад продолжилось. В Львове произошла самая большая неожиданность в нашей жизни. Там НКВД и СС устроили обмен людьми. С криками и язвительным смехом привезенных с востока передавали эсэсовцам, а переброшенных с запада — войскам НКВД. Друзья мои, приходилось ли вам часами сидеть на корточках?
Он взял у Брандта предложенную сигарету. С удовольствием глубоко затянулся. На секунду закрыл глаза и продолжал:
— Приходилось вам так тесниться в железных фургонах, что половина из находившихся там умирает от удушья? Ощущали, как мягок труп, когда стоишь на нем много часов подряд? Это новый способ перевозки людей.
Мы закивали. Нам это было знакомо; мы знали, что доктор Герхард Штиф из Гамбурга, лейтенант-пехотинец в отставке, не преувеличивает. Торгау — да, мы были знакомы с этой тюрьмой. И с Ленгрисом, и с фортом Пливе. Мы тоже испытали на своей шкуре все их диктаторские методы.
Штиф снова приложился к стакану. Мы все последовали его примеру.
— Черт! — выкрикнул он. — У меня был Железный крест, полученный в четырнадцатом году, и Орден Дома Гогенцоллернов. Гауптштурмфюрер СС сказал с усмешкой, что награды кайзера Вильгельма не стоят и плевка. Хотя сам носил их две.
— Видимо, он был ослом, — заметил Старик.
— Конечно, — сказал Легионер. — Иначе бы не служил в СС.
— Перед тем как попасть в Baukommando[62], я провел долгое время в Штутгофе и Майданеке, — продолжал старый еврей. — И вот теперь нахожусь среди вас.
— В Майданеке скверно обходятся с заключенными? — спросил Краузе, будто сам не знал.
— Охранники там жестокие. Как и в большинстве лагерей и тюрем.
— А в Советском Союзе они не хуже? — пожелал узнать бывший эсэссовец.
— Нет, не хуже. В сущности, и охрана, и заключенные одинаковы и там, и там. В лагере номер четыреста восемьдесят семь на Урале нас кормили баландой. Такой же суп заключенные получали сотни лет назад. Противный, пересоленный, дурно пахнущий. С тюлькой, которая воняет даже живой. В Майданеке нам выдавали хлеб с червями, железками, щепками. Многие заключенные давились этим хлебом. Солдаты НКВД били нас прикладами, кололи штыками, хлестали нагайками. Эсэсовцы пользовались девятихвостыми плетками и резиновыми дубинками. И у тех, и у других были тонкие цепи, от ударов ими лопались почки. В НКВД убивали выстрелом в затылок. Эсэсовцы больше всего любили вешать так, чтобы человек едва касался пальцами земли. Как видишь, эсэсовец, разница не так уж велика.
Он сказал это с улыбкой благовоспитанного врача, которым был когда-то.
— Я не эсэсовец, — запротестовал Краузе.
Любезная улыбка доктора Штифа стала чуть саркастической.
— Это будут говорить многие, когда придет время сводить счеты.
— В СС и НКВД все добровольцы[63], — зловеще прорычал Порта. — То, что потом они будут трусить, не оправдание. — И указал пальцем на Краузе. — Ты всегда будешь эсэсовской крысой. Мы не пристрелили тебя давным-давно лишь потому, чтобы выдать тебя кому следует и полюбоваться, как тебя будут ломать на колесе, когда наша революция победит. Мы сказали тебе раз и навсегда, что ты свинья, что приличные люди терпят тебя в своем обществе только оттого, что вынуждены терпеть.
Штиф покачал головой.
— Зачем быть таким кровожадным? Его наверняка будут мучить дурные видения, когда он состарится…
— Если состарится, — перебил Порта, злобно глянув на Краузе,
— …и будет сидеть в одиночестве. Это гораздо хуже, чем быть повешенным.
— Аллах мудр. Аллах справедлив, — протянул Легионер н отвесил поклон в юго-восточную сторону.
— В форте Пливе нам приходилось справлять большую нужду, сидя на длинной доске, — заговорил Брандт. — Каждый, кто падал в яму, тонул в дерьме. Утонули многие. Эсэсовцы и охотники за головами заключали пари на то, как долго сможет человек продержаться на поверхности.
— В Майданеке такая же доска, — кивнул старый еврей. — Многие захлебнулись в той яме. Упавший погружается медленно, будто в болото. Когда он скрывается, на поверхность с бульканьем выходят пузырьки воздуха. Словно из кипящей каши.
Малыш выплюнул кусок гусиной ноги и приложился к бутылке чешского пива.
— В Брюкенкопфе-три возле Торгау нам приходилось мочиться друг на друга и марать подштанники. От черного пива все страдали поносом.
Мы с удивлением посмотрели на Малыша. Раньше он не говорил ни слова о своем пребывании в тюрьме. Мы понятия не имели, что он совершил и где содержался.
Малыш откусил кусок салями, тут же выплюнул, обмакнул его в чашу с вином и сунул в рот. И продолжал говорить с набитым ртом, поэтому разбирать слова было трудно.
— Унтершарфюрер из «Мертвой головы» сломал мне в трех местах руку.
Он стал ковырять в зубах кончиком штыка и сплевывать во все стороны. Потом немного отпил из чаши, в которую макал колбасу.
— И оторвал мизинец на ноге щипцами, совершенно новыми.
Малыш выпил еще немного чешского пива. Поднялся, схватил большое кресло, занес над головой и, грохнув о пол четыре или пять раз, разбил на куски. Потом принялся пинать обломки.
— Вот что я сделаю с этим унтершарфюрером, когда найду его. Я знаю, он служит в одном из лагерей на Везере.
И на лице его появилась улыбка, не сулившая тому эсэсовцу из «Мертвой головы» ничего хорошего.
— В Ленгрисе нас колотили палками, — сказал я. Мне вспомнился давний сочельник под голыми тополями, на ветвях которого каркали вороны, и оберштурмфюрер СС Шендрих, командовавший: «Раз-два, раз-два!» — крикливым голосом, прерывавшимся от восторга, когда кто-то терял сознание. Я не сказал, что сделаю с Шендрихом, если мы встретимся. Надеюсь, мы не встретимся никогда.
