В белом особняке, который мы взяли, располагался штаб НКВД. В подвалах находилось двести людей, убитых выстрелами в затылок. На другой день там было полно пропагандистов. Когда они кончили фотографировать, мертвых похоронили на цветочных клумбах. Земля там самая мягкая. Нам кажется, что там, в парке, много трупов, а вскоре станет еще больше; когда мы покидали усадьбу, туда входило особое подразделение группенфюрера СС Гейдриха. Мы не говорим на эту тему, но знаем, чем занимаются подразделения СД.

Большинство из нас очень молодо, но мы не знали беспечной юношеской свободы. Нас бросили в эту войну еще до того, как мы начали жить. Готовится что-то значительное. Каждые два часа мы опробуем моторы. С капризным майбаховским двигателем это необходимо. Если он долго не работает, то не заводится, а танкисты могут получить приказ двигаться в любую минуту. Ты лежишь, наслаждаешься покоем, создается впечатление, что война окончена или что остальное доделает пехота, и тут раздается команда: «По машинам! Заводи моторы! Танки, вперед!» И ты снова в гуще битвы; товарищи, с которыми только что разговаривал, уже превратились в обгорелые мумии. Иногда это происходит быстро. К примеру, если одежда членов экипажа пропитана бензином. Хуже всего, когда горючее огнеметов медленно превращает их в суп. Иногда ты застаешь этих бедняг еще живыми. Касаешься их, и плоть отваливается от костей. Поднимать их, собственно говоря, не следует, потому что они все равно умрут, а умирать легче, когда они лежат, выбравшись из танка. Но армейские медицинские наставления требуют доставлять их на перевязочный пункт. А солдату разумнее всего слепо повиноваться наставлениям.

— В армии порядок необходим, — говорит Порта, — иначе будет невозможно вести войну. Зачастую великая страна вынуждена воевать, хотя бы с целью показать соседям, что она все еще великая. Что было бы, если б каждый раб мог делать, что захочет? Грубо говоря, судьба отечества оказалась бы втоптанной в дерьмо. Все пехотинцы побросали бы оружие после первого дня войны, а генералы и политики не могут допустить этого. Только подумайте, сколько трудов они положили, заваривая эту кашу. Война — дело серьезное! Имейте это в виду, — заканчивает Порта и закрывает смотровую щель водителя.

В ночной темноте мы разбиваем лагерь. Хлещет дождь, повсюду ощущается тошнотворный запах солярки. Пехотинцы бронетанковых войск подходят к нам промокшие, озябшие, закутанные в плащ-палатки, в натянутых до ушей кепи. Старые солдаты завернули оружие в промасленную бумагу. Тревога в девяносто девяти случаях из ста оказывается ложной, зачем же его грязнить. Пользоваться промасленной бумагой запрещено, но ни один командир взвода не обращает на это внимания. Честно говоря, мы делаем много запретных вещей.

Взять, к примеру, изнасилование. Это запрещено. Строго запрещено. Карается виселицей, но за него очень редко кого вешают. Недавно в одной деревне мы обнаружили красивую, длинноногую девушку, с которой обошлись очень грубо. Она сказала, что ее насиловали двадцать пять человек. Врач, который ее осматривал, сказал, что это вполне может быть правдой. Но никаких мер принято не было. Не появился никто из ищеек[21], а они здесь для того, чтобы действовать, как только возникнет угроза интересам войск Великой Германии.

— Носилки! — раздается из темноты жалобный голос. — Моя рука!

Это происходит всякий раз, когда поднимают тревогу. Какой-нибудь недоумок кладет руку на выхлопную трубу. Шипение, запах горелого мяса. Когда он отдергивает руку, на нее страшно смотреть. Его накажут за эту глупость, но что такое полтора месяца строгого ареста по сравнению с передовой? Курорт! Санитар-носильщик сурово угрожает ему трибуналом. Членовредительство.

Если этому парню не повезет, его могут даже поставить к стенке — после выписки из госпиталя. Мы расстреляли одного такого в прошлое воскресенье. У человека были ампутированы обе ноги. Его привязали к доске, чтобы мы могли расстрелять его в стоячем положении, как требуется по инструкции.

— Его повесят, — зловеще предсказывает Малыш, вскрывает die eiserne Portion[22] и поглощает содержимое тремя громадными глотками.

— Черт возьми, куда ты это деваешь? — удивленно спрашивает Старик.

— Что деваю? — тупо спрашивает Малыш.

— Два фунта жратвы с такой быстротой?

— Никогда об этом не думал. Когда мне было восемь лет, я мог проглотить целого цыпленка с ногами и всем прочим. Этому скоро учишься, когда его нужно слопать быстро, притом в укрытии.

— Помните, как мы умяли рождественских уток гауптфельдфебеля Эделя? — смеется Порта.

Их мы никогда не забудем. Когда появилась полевая полиция вермахта для расследования кражи восьми откормленных кукурузой уток, всей роте дали рвотное, чтобы найти виновных. Утки вылетали у нас изо ртов такими большими кусками, что, казалось, закрякают на четверых следователей в кожаных пальто и шляпах.

Нас отвели в штаб роты, там в помощь следователям предоставили двух офицеров, но выяснилось, что начальник полицейских равен Порте по званию, и допрос сменился игрой в кости, после которой следователи остались без кожаных пальто.

— Танки, вперед, — звучит команда по радио.

Майбаховские двигатели оглушительно ревут. Старик опускает на глаза защитные очки. Из леса доносятся далекие звуки боя. Наши гренадеры неожиданно столкнулись с пехотинцами противника. Полевая артиллерия бьет по оборонительным позициям, и вскоре они превращаются в кучи глины и камня.

— Не стоило нам соваться в Россию, — пессимистически вздыхает Штеге и заправляет в пулемет новую ленту. Перед боем он всегда бывает настроен пессимистично.

Пулеметы бешено стучат, 80-миллиметровые минометы бьют по пулеметным огневым точкам. Непрестанно раздается: «Плоп! Плоп!» Вокруг нас бьют в небо гейзеры земли. Укатанная дорога идет вдоль опушки прямо, словно проведенная по линейке, и скрывается в молочно-белой завесе, окутывающей деревню Починок. Мы ни разу не были в этой деревне, но знаем ее как свои пять пальцев. Знаем, где находятся противотанковые орудия противника. Если у русских есть танки, они вкопают их в землю за школой. Это идеальная позиция. Их даже не нужно вкапывать. С нашим вооружением мы не можем причинить вред их тяжелым КВ-1 и КВ-2. Противотанковые орудия будут находиться возле здания парткома. Партком русские покидают в последнюю очередь.

Боги, какой идет дождь! Вода течет через вентиляторы. Значит, через них может пройти и газ! Я невольно бросаю взгляд на противогаз, висящий рядом с перископом. В противогазе два фильтра. Один из них служил для очистки спирта и теперь приятно пахнет алкоголем. Много проку от него будет при газовой атаке! Будешь полупьян до того, как заметишь, что задыхаешься от хлора.

В кювете лежит на боку трехосный грузовик. Артиллерийский тягач. Гаубицы его заброшены взрывом в сад. Одного колеса нет. Взрывом повален целый ряд деревьев. Повсюду валяются спелые яблоки. В сорок первом году был хороший урожай фруктов. Сборщики яблок вовсю работали, когда упала мина. Одна лестница разрезана надвое, словно циркулярной пилой. Между ступеньками вмята девушка. С нее сорвало почти всю одежду. С левой ступни свисает туфля, на шее висит цепочка с янтарным кулоном. Сломанная ступенька вошла ей в живот и торчит из спины. Возле грузовика лежат мертвые артиллеристы. Один все еще держит в руке бутылку вина. Он встретил смерть, когда пил из горлышка.

Возле ворот лежит мертвый немецкий пехотинец. Ему было от силы семнадцать лет. Обе руки засунуты в разорванный живот, словно он пытался удержать внутренности. Ребра обнажены. Они похожи на полированную слоновую кость. В большой воронке, оставленной миной, приятно булькает вода, смывающая кровь и куски человеческих тел.

— Странно, что войны всегда разгораются осенью и замедляются весной, — философствует Порта. — Интересно, почему?