Защитник получил большой разнос за оскорбление, нанесенное армии тем, что спас своего клиента. Его отправили в Зальцбург, где им занялся другой трибунал. Председателя трибунала перевели в Клагенфурт, где его в тридцать девятом году пырнул ножом парень из Триеста. Обыкновенное убийство ради ограбления для виду превратили в политическое. Черноглазого убийцу повесили в отместку за что-то другое — не помню, за что именно, но, кажется, это имело какое-то отношение к герру Джодонни с одного из островов, где производят стекло.

— Хватит, хватит, обер-ефрейтор, — кричит лейтенант в отчаянии и начинает жутко тараторить.

— Приказываю тебе отправляться в Берлин, — пищит он напоследок.

— Очень жаль, но, боюсь, это невозможно, — терпеливо улыбается Порта. — Мне больше всего хотелось бы оказаться в Берлине. Знаете «Сидящего медведя» в Бернаунергассе? Там есть панельная проститутка, Тощая Лили, маршрут у нее между «Цыганским погребком» и «Медведем». Зимой ее можно увидеть разыгрывающей знатную даму в турецкой кофейне, где изящно держат чашечки двумя пальцами. С ней случилось то же самое, что с герром Пампелем, который разбавлял водой пиво…

Но офицер больше не может выносить этого и, слабо всхлипывая, бежит к своему опрокинувшемуся грузовику.

Его преследует голос Порты:

— Этот герр Пампель угодил в когти военного прокурора Либе в Зеннелагере. Его расстреляли за казармами танкистов в Падерборне. Знаете, он плакал, когда его расстреливали.

— Вот так всегда, — обращается Порта к столпившимся вокруг танка солдатам, — они появляются напыщенными, самоуверенными, горделивыми, а мы отправляем их обратно понурыми, тихими. Будь я офицером, ни за что бы не связывался с обер-ефрейторами. Вел бы без них свою войну!

— И проиграл бы ее, — усмехается Барселона.

— Я бы в любом случае ее проиграл, — отвечает Порта, — но если б держался в стороне от обер-ефрейторов, то не стал бы при этом посмешищем.

Он медленно снимает рукавицу и смотрит на правую руку, словно с трудом ее узнавая.

— Господи Боже, — говорит он с напускным удивлением, — вот вы, мои красавчики! — Нежно поглаживает пальцы. — Выросли с тех пор, как я видел вас последний раз, чертенята!

К нашему танку медленно идет гауптфельдфебель Эдель. На чисто гауптфельдфебельский манер упирает кулаки в бока. Останавливается у танка и бросает на Порту убийственный взгляд.

Лежащий Порта вытягивается в струнку.

— Герр гауптфельдфебель, обер-ефрейтор Порта докладывает, что выполняет указания командира полка: отдыхать при любой возможности.

— Порта, — злобно рычит Эдель сквозь тонкие, бледные губы. — Ты окончишь свои дни, болтаясь на крепкой вермахтовской веревке. Я буду лжецом, если скажу, что не буду рад увидеть тебя в петле. Самое разумное, что ты можешь сделать, — это незамедлительно встретить геройскую смерть. Ты — позорное пятно на великом немецком вермахте. Если фюрер когда-нибудь узнает, что ты член его вооруженных сил, он тут же подаст в отставку и уедет домой в Австрию.

— Дозволит мне герр гауптфельдфебель отправить открытку?

Гауптфельдфебель Эдель поворачивается и демонстративно уходит. По горькому опыту он знает, что вступать в дискуссии с Портой неразумно. Порта поворачивается к солдатам, обступившим большим кругом танк, и говорит им о новых временах и счастье, которое приходит к тем, кто бодр духом. Он продолжает вести речь о кровных узах, тепле и сиянии солнца и заканчивает звенящим «Аминь!» и «Ура великим этого мира!»

Тут появляются полевые жандармы, но не успевают они подойти к нашему T-IV, как вокруг начинают падать русские мины, и поступает приказ двигаться. Порта с улыбкой во все лицо скрывается в люке. Двигатель громко ревет. Скрипят гусеницы. Танк делает реверанс перед войной, которая снова стучится к нам в дверь.

Замполит Маланьин шел по палате полевого госпиталя, срывал бинты с ран и, невзирая на протесты медперсонала, гнал солдат-пациентов вниз, в зал собраний, где были сложены обмундирование и снаряжение.

— Проклятые симулянты! — орал он. — Вы заслуживаете расстрела, все до единого. Но я не жестокий человек, я оставляю это фашистам. Расстреляю для примера только самых худших!

Замполит быстро выбрал десять молоденьких солдат с большими, пропитанными кровью повязками.

— Мерзавцы, преспокойно лежите себе на койках в то время, когда каждый второй советский гражданин сражается за нашу Родину и товарища Сталина!

— Товарищ майор, я ранен, — сказал солдат Андрей Рутин, которому только что исполнилось восемнадцать.

— Голова на плечах у тебя есть, так ведь? — зарычал замполит. — Руки и ноги есть?

— Да, — ответил Андрей, — но у меня ранение в легкое.

— Дыши другим!

Замполит повернулся к полковнику.

— Эти десятеро приговорены к смерти.

Он подтянул ремень, поправил фуражку и заплевал окурок сигареты.

— Не медлите! Расстреляйте их на перекрестке! Пусть это увидят как можно больше людей!

— Слушаюсь, — ответил полковник. — Расстреляю, как только рассветет.

— Отлично! — усмехнулся комиссар и вышел из госпиталя; четверо охранников-сибиряков следовали за ним по пятам.

«Все кончено, — подумал молодой солдат Андрей Рутин, отец которого был командиром полка. — Никто даже не найдет моей могилы. Меня бросят в яму, как бродячую собаку, и утопчут сверху землю, чтобы не осталось никаких следов».

Из-под вуали ночи пробивался серый свет. Их отвели к перекрестку. Всех раненых из госпиталя выстроили у стены. Многих приходилось поддерживать медсестрам. Потом вытащили первого из десяти и завязали ему глаза.

Простучали три автомата. Это повторилось десять раз. Андрей Рутин был последним. Его пришлось нести к расстрельному столбу. Он потерял сознание, когда первые двое были расстреляны. Но инструкции нужно было соблюсти. Вызвали врача, чтобы тот привел его в сознание, потам солдата привязали к столбу и завязали ему глаза.

Три часа спустя командиру полка, полковнику Куйбышеву доложили, что замполит, майор Маланьин, погиб в бою.

— Было очень похоже на самоубийство, — доверительно сказал адъютант. — Этот дьявол пошел против танка с пистолетом и был раздавлен гусеницами.

— Сукин сын! — прорычал полковник. — Из-за него я лишился половины полка. Мы отступаем. Оставаться здесь — безумие. Отступаем, — повторил он, — и быстро!

Полковник с шедшей позади него тесной колонной солдат наткнулся на отряд НКВД. Люди в фуражках с зелеными околышами открыли огонь из пулеметов и безжалостно скосили Четыреста тридцать шестой Омский стрелковый полк вместе с командиром. Уцелело всего несколько человек. Несколько дней спустя их ликвидировали выстрелами в затылок[29].

— Ничего, — сказал пожилой милиционер. — Они должны были понимать, что их ждет. Так бывает всегда. Я уже насмотрелся этого. В следующий раз подниму руки и сердечно поприветствую фрицев. Так безопаснее всего. Оставаться здесь — верная смерть.

Я надеваю ларингофон. Противотанковые орудия русских, подтянутые под покровом ночи на позицию, открывают по нам огонь. Взрывы выворачивают с корнем и подбрасывают в воздух лесные деревья. Передний танк разваливается в стремительно расширяющейся туче. От него остаются только искореженные куски стали.

Алая завеса пламени поднимается к облакам и распространяется по дороге. Русские стреляют зажигательными снарядами с доконтактным взрывателем. Лес в огне. Пламя распространяется и охватывает неубранные кукурузные поля. Укрывшиеся там солдаты моментально превращаются в живые факелы, ошалело мечущиеся туда-сюда. Мы равнодушно наблюдаем за ними в смотровые щели. Человеческие страдания нас давно уже не трогают.