Мы подходим к глубокому оврагу, Мозер приказывает перемахивать через него, ухватясь за свисающие ветви деревьев. У последнего, ефрейтора Коно, ветка ломается, и он с криком летит вниз.

— Могли бы предупредить нас, — ворчит Барселона. — Свои чертовы шкуры спасают, а на нас плюют!

— Раньше мы никогда не отступали, — с гордостью заявляет Хайде. — Сейчас в этом виновата гнилая немецкая аристократия. Фюреру следовало бы давно перебить всех этих знатных свиней.

— Немецких солдат учили только наступать, — говорит Мозер. — В немецких офицерских училищах слово «отступление» неизвестно.

— Считается неприличным, наверно? — вздыхает утративший иллюзии Старик.

— Конечно, — презрительно смеется Порта. — Оно дурно отражается на боевом духе, но все герои становятся до того усталыми, что вскоре им наплевать, в какую сторону идти!

— Говорите так, будто читаете книги, — бурчит Малыш. — Давайте лучше о бабах.

— Что скажешь о той русской медсестре, которую на днях изнасиловал? — спрашивает Порта, почесываясь под мышкой, где у его вшей излюбленное место свиданий.

— Сухая, будто кость окорока, который сотню лет провисел в кладовой, — разочарованно ворчит Малыш. — В этой стране не знают, как наслаждаться лучшими минутами жизни. Я проводил с этим эксперименты несколько лет.

— С чем? — удивленно спрашивает Порта.

— Со шлюхами и оргиями, само собой, — раздраженно отвечает Малыш. — Когда собираешься устроить оргию, главное — это побольше выпивки и куча толстозадых девок. Лучше всего, если девки появляются примерно через час после того, как мужчины подопьют. У нас с приятелем было спокойное местечко на Хайнхойерштрассе девятнадцать. Помещение принадлежало еврею Лео, торговцу мехами, но он смылся, когда Адольф пришел к власти. Он, хоть и всегда одевался в черное, ничуть не походил на гиммлеровских ребят, как не походит никто из нормальных людей.

— Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ты ответишь за эти слова! Ты скоро переполнишь чашу! — сурово выкрикивает Хайде.

— Должно быть, уже давно переполнил, — беззаботно отвечает Малыш. — Ты собираешься подать столько рапортов, что когда мы вернемся, в Германии обнаружится большая нехватка бумаги. Юлиус, дай немного отдохнуть языку. Заткни уши пулями и думай о чем-нибудь другом. В общем, когда мы начали устраивать оргии, то мало что смыслили в этом деле и просто зазывали прохожих с улицы. То есть клиенты у нас были случайные, — продолжает Малыш. — Некоторые даже хотели, чтобы их обслужили в кредит. Как-то вечером к нам зашел один недоумок из Боливии, прямо из джунглей. Думал, что все это бесплатно, пришлось его вышвырнуть.

— Cerdo, cerdo, — вопит он с другой стороны улицы; мы сперва подумали, что это клич какой-то политической партии. Но вскоре выяснили, что это означает «свинья», и пошли в участок на Давидштрассе. Говорим: «Какой-то охламон из Южной Америки кричит на улице: "Адольф cerdo! Адольф cerdo!"»

— Ну и хорошо, — отвечает дежурный с заспанными глазами. — Пусть кричит и дальше!

— Тогда что это означает? — спрашиваем мы.

— Посмотрите в испанском словаре, — советует он. — Видимо, «хайль» по-испански.

— Но, должно быть, они посмотрели сами, — продолжает Малыш, — потому что минут через семь полицейских появилась целая свора с дубинками. И они прогнали этого дикаря быстрее, чем дьявол уносит монахиню в пасхальное утро!

— Взять оружие! Колонной по одному за мной! — командует обер-лейтенант Мозер.

Километра через три нас обстреливают из темноты леса. Град пуль сдирает кору с деревьев, срикошетивший свинец прорывает каналы в мерзлом снегу. Непроглядную тьму разрывают дульные вспышки.

Малыш с ручным пулеметом занимает позицию за большой елью. Стреляет туда, где видит их.

— Действуй, парень! — рычит он на Профессора. — Не знаешь разве, что мы сражаемся за новую Европу и жизненное пространство? Недочеловеков нужно уничтожить, чтобы освободить место для немцев!

Стрельба постепенно затихает, слышны шаги убегающих в лес. Под ногами громко хрупают мерзлые веточки.

— Отделениям рассредоточиться! — командует обер-лейтенант. — Второе пойдет впереди. Противник попытается уничтожить нас на опушке, но мы должны прорваться. Всех раненых берем с собой. Если хоть один будет брошен, всех командиров отделений отдам под трибунал. Надеюсь, все понятно?

Рота идет разомкнутым строем. Мы постоянно вынуждены прятаться от минометного огня. Почему не сдаемся? На Восточном фронте не сдается никто.

Трое из четвертого отделения ранены. Унтер-офицеру Ленарту пробила колено разрывная пуля. Он не может стоять на этой ноге, но мы привязываем к ней карабин так, что приклад служит вместо ступни. Он громко стонет при каждом шаге, но это лучше, чем остаться лежать в снегу.

Просто невероятно, что способен вынести человек. Мы часто наблюдали это на раненых. Лейтенант Гильберт шел несколько километров, удерживая руками на месте внутренности. Ефрейтор Цёбель с раздробленным бедром полз по изрытому полю. Сапер Бласке с оторванным лицом и раздавленной ногой дохромал до перевязочного пункта. Я уж не говорю о гауптфельдфебеле Бауэре, который со свисающими с шеи на веревочке обеими ступнями дополз до врачей. Он думал, что их можно снова пришить. Фаненюнкер Вест — между прочим, сын генерала — три дня лежал на ничейной земле; легкие его выступали из спины, опадали и раздувались, словно большие воздушные шарики. Мы с Портой вынесли его. Он прожил еще четыре дня в медпункте… Я мог бы продолжать и продолжать.

Мы стали опытными ветеранами, хотя большинство из нас не старше двадцати двух. Знаем все о том, как убивать людей. Знаем и то, выживет раненый или нет. Мы знаем все виды ран: насквозь пробитое легкое, задетое легкое, рана в мякоть, рана в живот, осколочное рассечение, штыковая рана, поражение гранатой, раздробление кости. У нас шестьдесят названий для ран в голову. Наше знание анатомии поразительно.

На лесной поляне объявлена остановка, чтобы собрать роту. У фельдфебеля-связиста Блоха плечо пробито рикошетной пулей. Сильное кровотечение. С помощью пращевидной повязки санитар Тафель ухитряется его остановить. Работает он быстро, профессионально. Малыш помогает ему, подает нужные инструменты. Санитар ловкими пальцами зашивает рану.

— Теперь все будет хорошо, герр фельдфебель, — угрюмо говорит он, закончив перевязку плеча.

— Да ты ювелир по костям, — восклицает пораженный Малыш.

— Можно сказать и так, — отвечает Тафель и отворачивается. Он прибыл к нам из Гермерсхайма.

— То есть совсем как настоящий врач, — продолжает Малыш.

— Ну и ладно! — раздраженно огрызается Тафель.

— Так ты настоящий врач, с университетским дипломом и всем прочим? — восторженно вопит Малыш.

— Да, настоящий! Ну и что? Сейчас я санитар, ефрейтор медицинской службы, и хватит об этом.

— Порта! — орет Малыш. — Наш санитар — настоящий врач. Иди, посмотри на него. Ну и рота у нас!

— Если ты настоящий врач, то почему, черт возьми, не офицер? — удивленно спрашивает Порта. — За что тебя отправили в Гермерсхайм?

— Ладно! — нехотя отвечает Тафель. — Я знал, что рано или поздно вам это станет известно. Только исповедоваться перед вами не собираюсь. Можете позвать меня, и я подойду, но запомните, я лечу вас, потому что это моя обязанность, а так мне совершенно безразлично, что с вами будет!

— Герр обер-лейтенант! — кричит Малыш в притворном ужасе. — Наш санитар отвернулся от нас. Ему плевать, откинем мы завтра копыта или нет!

— Я не говорил этого! — возмущается Тафель.

— Ты сказал, что мы тебе совершенно безразличны, — вмешивается Порта.

— Если для вас это так много значит, — угрюмо отвечает санитар-ефрейтор, — то ладно: я был врачом.

— Значит, и до сих пор врач, — говорит Старик, глубоко затягиваясь дымом из трубки с серебряной крышечкой.

— Мне запрещено работать как врачу. Удивительно, что разрешено работать санитаром.

— Кто-нибудь отдал концы, когда ты щупал ему яйца? — с любопытством спрашивает Малыш.