Хайде пускается в сложное объяснение относительно белых и красных кровяных телец и о том, почему кровь прилипает к танкам.

Мы медленно проезжаем через деревню. Две роты Сорок первого пехотного полка ликвидированы — убиты выстрелами в затылок. Пропаганда твердит, что это дело рук НКВД, но возле тел множество гильз от немецких автоматных патронов. Говорят, что эти люди — неудавшиеся дезертиры и расстреляны специальной командой СД. Когда мы подходим поближе, чтобы взглянуть на тела, нас прогоняют. Посреди группы солдат и офицеров СД падает минометная мина. Оторванная рука, все еще сжимающая пистолет, падает через водительский люк на колени Порте. Он поднимает ее и восторженно помахивает ею.

— Только посмотрите, мальчики! Вот как надо воевать в могучей армии Адольфа! Даже оторванная рука держит свое треклятое оружие! Мне вспоминается, как мой биологический отец уходил на войну с Шестьдесят седьмым магдебургским пехотным полком, там все были так вдохновлены мыслью о смерти за отечество, что шли, украшенные искусственными цветами из черно-белой кисеи[31]. На третий день боев они перебежали к противнику. Им надоело сражаться за отечество, но перед уходом они избили нескольких австрийцев из Вены, изменнически кричавших: «Долой пруссаков!»

— Ура, ура, да здравствует его величество! — кричали солдаты Шестьдесят седьмого полка, когда бежали по ничейной земле.

Офицеры не имели понятия, что означали эти пылкие патриотические возгласы. Они думали, что «ура» относятся к кайзеру Вильгельму, а берлинцы имели в виду Петра Сербского. В Шестьдесят седьмом полку был пьяный фельдфебель по фамилии Матека, который несколько раз представал в кандалах перед трибуналом, и ему столько же раз объясняли, что большего дурака никогда еще на свете не было. Беда фельдфебеля заключалась в том, что он был судетским немцем, поэтому был вынужден менять подданство, как другие люди меняют автобусы, и не питал особого интереса ни к новому, ни к старому.

— Откуда он был? — спрашивает Малыш, который сидит на трупе и ест помидор.

— Из Праги, — объясняет Порта. — Его мать была полячкой из Лемберга, жила с евреем-барышником из Либау, который закупал русских лошадей для скандинавского рынка.

Эти степные клячи были такими старыми, что еврею приходилось красить их морды перед отправкой. По пути он так солил им еду, что они прибывали с округлившимися животами от того, что все время пили. Самым старым он вводил в задницу перец, чтобы они по прибытии казались игривыми. Если каких-то казаки отбирали для продажи потому, что они хромали, это тоже не было для него проблемой. Еврей делал их хромыми и на другую ногу, чтобы покупатель ничего не заметил. Если перец не делал лошадей оживленными, он давал им шнапса с мышьяком, и, поверьте, от этого они прыгали, как кузнечики!

— Кончай! Что там с фельдфебелем Матекой! — нетерпеливо перебивает Старик.

— Господи! О нем я чуть не забыл! Он явился к драгунскому ротмистру-персу, тот отправил его к полицейскому вахмистру Йозефу Малану. Малан принадлежал к тому типу полицейских, которые постоянно побивают собственные рекорды идиотизма.

После первой бутылки сливовицы они вызвали других изменников и дезертиров и поклялись, что все они будут болтаться на крепкой пеньковой веревке еще до ужина. К тому времени, когда откупорили третью бутылку, они принялись петь патриотические песни, составлять бредовые рапорты и отправлять их в места, весьма далекие от этого полицейского округа. Потом рука об руку с пением пошли по Либяткаштрассе. Думаю, все бы обошлось, если б они не встретили жену командира полка, залезли ей под платье и заметили, что это походит на ощупывание озябшей польской коровы в дождливый ноябрьский день. Родовитая офицерская супруга побежала прямиком к драгунскому оберсту, тот позвонил полицейскому ротмистру и потребовал, чтобы в округе поддерживался порядок и богобоязненные замужние женщины могли ходить по улицам без риска подвергнуться сравнению с польскими коровами.

Полицейский ротмистр был изрядно подвыпивши, когда драгунский оберcт позвонил и пожаловался на такое обращение с его женой во время войны. Он откупорил еще одну бутылку токайского, поразмыслил о случившемся, потом построил своих подчиненных и приказал рассчитаться на первый-второй-третий. Первые получили удар хлыстом по лицу, как обычно, когда офицеры время от времени случайно встречались с рядовыми. Вторые — пинка в зад. Третьи — удар по челюсти за то, что при расчете оказались последними.

— Негодяи! Какая вы королевская сербская полиция? — орал он. — Вы просто-напросто свора плоскостопых, толстобрюхих священников в мундирах. Вы королевские австрийские волы! — добавил он задумчиво, оглядев свое сонное стадо.

Этот ротмистр был широко известен как отъявленный псих, который сыпал направо и налево оскорблениями и проклятиями, когда напивался. То есть почти всегда.

— Глаза б мои на вас не глядели! — продолжал он. — Вы стоите здесь и думаете, что, насколько это касается вас, и отечество, и военные усилия могут идти к черту. Но отечество не собирается идти к черту! Вы поразились бы, узнав, что оно собирается сделать и сделает! Однако с вами ему делать нечего!

Затем он повел речь о дисциплине и правилах.

— Дерзких типов, которые залезают под юбки офицерским женам на улицах, доставлять в наручниках в участок. Женщину тоже доставлять в участок в качестве свидетельницы, но без наручников, безмозглые вы идиоты! В участке картина преступления должна быть воссоздана для рапорта!

Он достал из-за манжеты циркуляр и стал читать вслух:

— Высочайшее королевское военное министерство заявляет, что, вполне возможно, шпионы и тому подобные преступники действуют внутри страны, поскольку идет война. Высший долг королевской полиции — задерживать этих подозрительных лиц и в соответствии с законом находить основания для их повешения.

Этот полицейский ротмистр из Загребского военного округа был, в общем и целом, весьма уважаемым идиотом, который на субботних офицерских вечеринках раздевался донага. Он едва не впал однажды в немилость, когда улегся с копченой селедкой в заду перед статуей Тихомила[32] на Петровской площади и стал представляться прохожим русалкой, держащей путь в Черногорию. Хуже всего было то, что у этого пьяного дурака была сабля с парадными украшениями, хлопавшая по голому бедру, а на причинном месте висела форменная фуражка. Впоследствии он объяснял это личной скромностью. Его доставили на главную гауптвахту, дежуривший там младший лейтенант Брилер приказал взять его в цепи и основательно избил его палкой.

— Мы научим штатских ублюдков вроде тебя издеваться над армией. Лежать перед статуей короля Тихомила и вонять ему прямо в благородное гранитное лицо.

На другой день этого младшего лейтенанта разжаловали в сержанты и вычли у него четверть денежного довольствия за неуважение к офицеру. Оправдание, что ротмистр был голым и в этом виде очень походил на штатского, нисколько ему не помогло. Более того, он страдал геморроем. Последнее, однако, убрали из рапорта, чтобы сохранить репутацию армии. У офицера никак не может быть геморроя. Этот случай обошелся ротмистру дорого. Его перевели в какой-то жалкий приграничный округ, где люди настолько не доверяли друг другу, что заносили велосипеды с собой в церковь, то же самое делают в некоторых районах Франции…

— Кончай, Порта, — вздыхает Старик, — и полезай в танк. Едем!

— Эта треклятая война мне действует на нервы! — злобно кричит Порта. — Какое она имеет ко мне отношение, черт возьми? Это совсем как со старым Левински, мужским портным с Кёнигсаллее в Дюссельдорфе, специалистом по перелицовке пиджаков. Когда перелицовываешь пиджак, нагрудный карман, естественно, оказывается не на той стороне. Из-за этого вышел громадный скандал во время кайзеровской войны, в один из понедельников шестнадцатого года. Герр обер-лейтенант фон Шлетвейн отдал в перелицовку гражданский пиджак. Когда он впервые надел его, ему встретился гусарский майор и с любопытством спросил, каково доставать авторучку с другой стороны пиджака. Тут обер-лейтенант понял, что с перелицовкой существуют проблемы.