Он начал разговор не так, как обычно начинали норвежские полицейские. Пожав мне руку, он повернулся к своим полкам и достал какую-то папку.

— Меня удивляет, — сказал он, — что вы общаетесь с евреями, у меня имеются сведения, что у вас есть друг по имени Макс Тау?

— Был, — сказал я. — Думаю, что сейчас он в Швеции.

Бём пристально посмотрел на меня, впрочем он все время не спускал с меня глаз. Один глаз у него был расположен ближе к носу, чем другой.

— Нам об этом ничего неизвестно. Не могли бы вы помочь нам?

Все ему было прекрасно известно. Я не могу теперь, спустя столько лет, дословно передать наш разговор, но смысл его и отдельные фразы я помню. Отрицать свою дружбу с Максом Тау было бы глупо, о ней все знали, но я повторил, что решительно не знаю, где он сейчас находится.

— У нас есть сведения, что вы помогли ему покинуть Норвегию!

Потом я долго думал об этом, как и о многом другом, случившемся в то время: этот человек всеми силами пытался доставить мне неприятности, потому что, по-видимому, отправил в Освенцим на одного человека меньше, чем ему было предписано!

Не знаю даже, кто хуже: такая верная своему долгу сволочь или предатель, который, возможно, имеет личные мотивы. Я спросил, откуда у него такие сведения, совершенно возмутительные, потому что это ложь. Как-то я должен был его успокоить. Он ответил:

— Это наше дело, думаю, мы к этому еще вернемся.

Чтобы покончить с этим, я взглянул на часы и солгал еще раз: у меня назначена встреча с его начальником Фелисом и я, к сожалению, должен прервать этот допрос. Мои слова произвели впечатление. Больше я о Бёме никогда не слышал.

Так уж было угодно судьбе, чтобы у меня состоялось несколько встреч на «Террасе» во время войны и три встречи — после. Сейчас я как последнее действие драмы, которую мне хочется поскорее забыть, расскажу немного о четырех встречах и начну с той, что состоялась во время войны.

На Рождество 1944 года Гитлер, как известно, начал свое последнее отчаянное наступление на Западе. Его элитные эсэсовские части прорвались через Арденны и дорога на Антверпен была, по-видимому, открыта. Но тут его остановили.

Несколько дней в Пресс-клубе царил оптимизм. Потом он уже за всю зиму больше не возвращался. Новогодняя речь Гитлера не могла обмануть даже самых глупых. Третий рейх подошел к крайней черте, все ждали весны.

И вдруг поползли слухи. Немцы запустили новые истребители, которые в небывалых количествах сбивают американские и британские бомбардировщики! Новое тайное оружие! Газеты делали осторожные намеки.

Кое-что было правдой. Немцы действительно построили несколько турбовинтовых истребителей, первых в мире. Но что толку, у них не было даже горючего для этих самолетов.

Как одному из наиболее трезвых членов Пресс-клуба, если можно так выразиться, мне было интересно узнать, что думают хорошо информированные немцы насчет большого числа сбитых вражеских самолетов. И единственный из всех, с кем я мог поговорить на эту тему, был Фелис, который после последнего дня рождения отца держался очень открыто. Его комментарий был краток и безапелляционен: что касается сбитых нами самолетов, это обычная газетная «утка», можете так и сказать своим друзьям в Пресс-клубе.

Мы поговорили с ним о ходе войны. Я напрямую спросил, верит ли он в чудо и в победу немцев. Он отрицательно покачал головой, единственная надежда — это политическое решение, войну Германия проиграла. Он ничего не сказал о собственном положении и попрощался со мной так же корректно, улыбаясь, как всегда. Через несколько месяцев он застрелился, но тогда война в Европе уже окончилась.

Хотя я отчасти понимал, что поражение Германии принесет мне и моей семье, я все равно вздохнул с облегчением, когда наступил мир. У меня нет оснований скрывать, что это облегчение вскоре сменилось противоположным чувством. О карающих мерах властей по отношению к моему отцу и суровых последствиях, которые коснулись нас всех, независимо от нашей вины, я расскажу позже. А пока я сосредоточусь на собственной особе и начну со своего относительно короткого пребывания в тюрьме Илебу в 1945 году. Благодаря моему адвокату Кнуту Тведту, мое заключение было разделено на два срока, что являлось благосклонной уступкой мне — как отцу семейства.

После войны было издано много книг о концентрационном лагере Грини и о тех, кто там сидел. Менее известно, но не менее важно, что после войны выходили также книги и о тюрьме Илебу — правда фамилии и названия были изменены. Тысячи людей прошли через эту тюрьму за послевоенные месяцы и годы. Я ничего не собираюсь к этому добавлять, у меня был маленький срок, и эта книга совсем не о том. Я сокращу свои наблюдения, они будут, подобно кадрам из фильмов о времени, очень далеком от сегодняшнего дня.

Мне повезло. Близкие друзья с воли, которые теперь появлялись в Илебу, как на конвейере, разузнали, что в тюрьме лучше всего служить в пожарной охране. Считалось, что в тюрьме могут возникнуть небольшие пожары и необходимо время от времени проводить учения, то есть делать там было особенно нечего.

Я пробыл в Илебу пять месяцев, и лично у меня особых трудностей не возникало. Я не считал трудностями то, что сердитые «бутерброды» сначала реагировали на мою известную фамилию, посылая меня каждое утро на охрану ворот, где мне приходилось стоять несколько часов, уткнувшись носом в стену. Или же поручали чистить уборные охранников.

В конце концов мне показалось несправедливым, что такое внимание оказывалось только мне среди всех, кого недолюбливали шведские полицейские. И потому однажды я потребовал встречи с начальником тюрьмы, Ховиндом, который, принимая во внимание обстоятельства, оказался вполне приличным человеком. Он сказал, что учился в Стабекке в гимназии вместе с моим братом, который воевал на Восточном фронте, я воздержался от комментариев. Ховинд счел мое требование о прекращении особых наказаний резонным, и все окончилось благополучно. Больше меня на охрану ворот не посылали. Я по опыту знаю, что легче всего договориться с человеком лично, а не по телефону или через письма.

И тем не менее в тюрьме происходили и возмутительные случаи, в том числе и со мной. Я расскажу об одном из них. Как-то поздним вечером меня и еще одного заключенного увели из барака в проходную у ворот. Потом туда пришли еще несколько заключенных, всего нас собралось человек восемь или десять. После переклички нас выстроили шеренгой и под конвоем повели через ворота в густой лес. Было страшновато, нам не сказали, куда нас ведут. Вальтер, идущий впереди, повернул ко мне бледное лицо:

— Нас расстреляют! — сказал он.

— Глупости! — возразил я. — Никто нас не расстреляет!

— Молчать! — крикнул один из конвоиров.

Вальтер был человек нервный, склонный все драматизировать. Я не сомневаюсь, что он испугался, считая, что конец близок.

В лесу между высокими елями вокруг разрытой глубокой могилы стояли полицейские и фотокорреспонденты. К нам подошел полицейский в желтой фуражке и в форме, он вежливо представился полицейским уполномоченным Нурдтёмме и сказал, что нас привели сюда, чтобы выкопать несколько трупов, скорее всего это русские военнопленные, которых расстреляли немцы.

Внизу в яме лежали большие камни, под ними — слой земли. Нам было приказано достать из могилы камни, но там мог поместиться только один человек.

Какой-то заключённый тут же сделал шаг вперед. Его привели из камеры для особо опасных преступников, и я заметил, что охранник не отступал от него ни на шаг. Это был сильный молодой парень, широкоплечий и приземистый. Он спрыгнул в могилу, и тяжелые круглые камни мигом оказались наверху. Потом ему дали лопату, и он откопал, насколько нам было видно, несколько покойников, одетых, с повязками на глазах.

Больше уже никто ничего копать не стал. Думаю, трупы должны были увезти на полицейской машине или в машине «скорой помощи», а потом идентифицировать и похоронить в освященной земле. Мы отправились обратно. На этот раз тот парень шел передо мной, грузный, широкоплечий и немного сутулый.