Да, Кай шел своим путем, поэт и почитатель прекрасного, обладавший фантазией и таким богатством палитры, каких мы еще не видели. О легендарном китайском художнике Дун Юане говорят, что он не умер, а просто ушел в написанный им пейзаж…

Такие легенды я, жалкий слуга в этом саду, нахожу удивительно поэтическими и отражающими самую суть. Кай Фьелль скрылся в пейзаже, населенном униженными, а не победителями, его герой — мечтатель со скрипкой или тот, кто протягивает руки к единственному жизнеутверждающему символу — к женщине.

Я возвращаюсь на шестьдесят три года назад.

С осени 1926 года до весны 1927 мы снимали виллу на Бюгдё Алле. Отец нанял для нас, детей, гувернантку, Будиль Мюре из Гримстада, и мы стали с ней большими друзьями. Она находила, что мне лучше всего дается рисование и история. Рисование — это совсем не плохо, считал отец, предпочитавший искусство школьным предметам.

Послали за Каем. Отец с матерью считали его самым подходящим человеком. Несколько лет спустя они послали за младшим братом Кая Рейдаром. На этот раз им нужен был не учитель рисования, а толковый управляющий для Нёрхолма, так как Сёренсен и Боргбьерг у нас больше не служили. Рейдар был совсем не похож на Кая — темноволосый, сильный, коренастый. На удивление работящий и предприимчивый парень, как раз во вкусе отца.

Но вернемся к Каю, который стал моим первым учителем. Он пунктуально трижды в неделю приезжал на пароме в Бюгдё. Он учил меня рисунку, перспективе и технике изящной штриховки из перекрестных линий, которую разработал сам в частной школе рисунка и живописи Карла фон Ханно. Через некоторое время он решил, что мне тоже пора брать уроки у Ханно.

Сначала я занимался только рисунком, но постепенно был допущен к краскам и стал писать натюрморты. Карл фон Ханно был ответственным и хорошим учителем. Его собственные работы, которые я сегодня могу оценить с большим профессионализмом, чем в тот раз, сделаны твердой рукой и отличаются благородной простотой композиции и цвета.

Я, четырнадцатилетний мальчик, чувствовал себя вполне уверенно в обществе остальных учеников в большой мастерской Ханно на улице Святого Олава. У Ханно было еще три ученика. Кай — девятнадцати лет, Бурое, немного старше Кая, и третий, который рисовал для газет, его фамилия была Нильсен. Ну и, конечно, сам Ханно и его светловолосая красавица жена, художница Доро фон Ханно, — после второго замужества она стала носить фамилию Ординг.

Моделью нам иногда служил старик с большой бородой. Кристиан Крог говорил, будто писать бороды легко. Но вообще-то они писали обнаженных женщин, которые позировали для взрослых художников в те дни, когда меня не было в мастерской, или до того, как я приходил, не знаю. Хотя я, конечно, считал, что тоже уже могу писать обнаженную натуру, поскольку при мне обсуждали и поправляли работы, написанные другими. Думаю, что этот запрет шел от моей семьи.

Мои отношения с Каем и его женой Ингеборг время от времени прерывались отчасти из-за того, что я часто жил за границей. Но мы продолжали посылать друг другу типично норвежские открытки к Рождеству. И когда я приходил к ним в их странный старый дом в Люсакере, похожий на декорации к «Вишневому саду» Чехова, Кай и Ингеборг встречали меня в дверях, впуская в свой мир, где крестьянская мебель, украшенные росписью или резьбой старинные шкафы и каждая картина Кая рассказывали мне самую норвежскую из всех норвежских сказок.

С Каем связаны многие значительные события моей молодости. Особенно мне было важно его мнение о моих картинах. И того, что он, покидавший свой дом в Люсакере только по необходимости, ездил в Осло и помогал мне развешивать картины на моей выставке в Союзе художников — в тот раз, когда немцы напали на Норвегию и выставку закрыли, — я никогда не забуду. Так же как и его отношения ко мне после этого — Кай не менялся.

А задолго до начала войны Кай в моей памяти был связан с нашими с ним бабушкой и дедушкой, жившими в Онебю в небольшой усадьбе. Кай жил у них некоторое время до того, как решил стать художником. Там он написал портрет бабушки. Я уже очень давно не видел этого портрета, но, помнится, он произвел на меня огромное впечатление: я увидел совсем другую бабушку, не ту, которая всегда улыбалась нам, своим внукам. В ее больших, пронзительных глазах горела щемящая душу тоска. В мемуарах своей матери я прочитал, как бабушка сказала однажды:

— Бога мы лучше всего видим сквозь слезы.

Кай знал бабушку лучше, чем я, но я точно помню, что у нее были красивые глаза, и они передались некоторым ее потомкам. Такие глаза были у моей матери, у ее сестер. Синие, пронзительные. Такие же глаза были у Кая, его брата Рейдара и у нашего Арилда…

Год 1988. Год тому назад, день в день, я видел Арилда сидящим в кресле в столовой при кухне Нёрхолма и читавшим газету «Агдерпостен». Он пришел домой обедать из леса, где рубил деревья. Вид у него был усталый, это тяжелая работа для человека в семьдесят три года, перенесшего недавно две серьезные операции.

Но Арилд не хотел это обсуждать, работа в лесу стала для него чуть ли не смыслом всей жизни, если можно так сказать об этом спокойном и благоразумном отце семейства. Когда-то он был совсем другим, но годы на всех оставляют свои метки. В детстве и юности Арилд был более живой и смешливый, чем я, он был забияка, дружелюбный, открытый малый. Я часто думаю о нем, вспоминая, как отец когда-то сказал:

— По характеру я вообще-то не мрачный.

Он написал эти слова маме, хотел подчеркнуть, что, в отличие от нее, не хранит подолгу в душе горе, обиду или разочарование. Другое дело, верила ли она этому, у нее был свой опыт, связанный с его «неврастеническими периодами».

Арилд никогда не требовал к себе особого внимания, свои огорчения он старался держать при себе. Однако усадьба Нёрхолм, музей Нёрхолм, пристань и лес, — все то, что он с помощью мамы и Брит пытался поддерживать на должном уровне, постепенно стало для него неподъемной ношей.

Я понимаю это, сидя рядом с ним за обеденным столом. Его глаза затянулись сероватым налетом, волосы поседели и поредели. Он устало откладывает в сторону газету, зажигает трубку и расспрашивает о новостях. Каких новостях? Конечно, обо всем, что ему близко, о наших литературных делах — о перспективах заработать. Больше сорока лет я занимался контрактами с издательствами, продажей прав и бесконечной перепиской с доброй половиной земного шара, часто без всякой надежды добиться какого-нибудь результата. Об этом все эти годы я прежде всего говорил с Арилдом. Он сам был талантливый литератор, но даже он терпеть не мог писать письма. Мы оба вздохнули с облегчением, когда решение всех деловых вопросов взяли на себя издательства «Гюлдендал» и «Аскехауг».

Арилд глуховат, но мне не приходится кричать, когда я с ним разговариваю, надо только говорить четко, повернувшись к нему лицом. Как с папой в детстве, правда, с годами глухота отца усилилась.

В зубах у Арилда зажата изогнутая трубка, отец тоже, сколько я его помню, не расставался с трубкой. От отца пахло трубочным и жевательным табаком. Очень редко мы замечали приятный запах сигары. Обычно на вечерах в Осло или когда к нам приезжал Хенрик Люнд. От Арилда пахнет лесом и потом. Я вспоминаю стихотворение Арнулфа Эверланда в праздничном приветствии, которое «Гюлдендал» издал к семидесятилетию отца. Оно было посвящено не Гамсуну, а норвежским рабочим. Я отдал его Арилду в полном убеждении, что он самый подходящий для этого человек.

Статьи в газетах в военное и послевоенное время, а также судебный процесс — вот темы, к которым Арилд неизменно возвращается, когда мы с ним остаемся наедине. Порой он еще испытывает горечь, но это быстро проходит, он, так же как отец, обладает способностью прогонять мрачность, без всякого перехода он может разразиться сердечным смехом или отпустить какую-нибудь шутку. Он унаследовал отцовский голос, интонацию, взгляд на события и даже выбор слов, но я не буду этого цитировать.