— Стой! — скомандовал он тогда на батарею. — Записать НЗО «Гром». Две зеленые и одна красная.

А мне вспомнились слова командира дивизии, направлявшего меня сюда: «Держи тот участок зубами, руками, как хочешь, а держи. Артиллериста тебе на помощь даю самого лучшего в дивизии. Художник, а не артиллерист».

И вот он стоял передо мной в своей солдатской, топорщившейся на спине шинели, простой, ничем не примечательный человек.

Вечером мы сидели с ним над схемой обороны и наносили на нее уже пристрелянные заградогни. Главным из них был «Гром» — перед окопами третьего взвода, и вызывать его надо было двумя зелеными и одной красной ракетами.

Никитин поселился рядом со мной в маленьком блиндаже. Там жили и трое его разведчиков, по очереди дежурившие в третьем взводе.

Шли дни, мы все больше сближались с артиллеристом, и к середине лета я даже не представлял, как мы можем обойтись друг без друга.

Было несколько тревожных ночей, когда гитлеровцы пытались выбить нас и шли на нас в атаку, но все их попытки оканчивались для них самым печальным образом: фашистам никак не удавалось преодолеть той поистине страшной огневой завесы, которую всякий раз ставили перед нашими окопами пулеметчики и никитинские артиллеристы.

Так мы прожили четыре месяца. В это время пришло известие, что наши войска разгромили фашистов на Курской дуге и Орловском выступе. Сам командир дивизии позвонил мне и, узнав, как у нас обстоят дела, сказал:

— Слышал о победе наших войск под Орлом?

Я сказал:

— Слышал.

— Ну, теперь ты мне держи этот клин во что бы то ни стало. Теперь не долго ждать, понимаешь?

Я сказал, что понял и удержу. Потом я поделился этим разговором с Никитиным, и нам стало очень радостно: значит, и мы скоро пойдем вперед.

А ночью Никитину было приказано сняться с моего участка.

Прочитав приказание, он очень смутился и как-то виновато, растерянно сказал мне, показывая бумажку:

— Я ухожу от тебя.

— Совсем?

— Не знаю. Приказано быть вместе со всей батареей к двум часам ночи возле командного пункта дивизиона. Где-то на соседнем участке будет проводиться разведка боем, и мы должны быть там.

И он ушел, и вместе с ним ушли его разведчики, и радист унес на спине свою рацию. А утром я услышал далекий гул артиллерийской пальбы и понял, что там сейчас действуют все наши артиллеристы, потому что стреляли и дивизионки, и гаубицы, и даже противотанковые «сорокапятки», которые при каждом выстреле, словно в азарте, подскакивают на месте.

Через некоторое время стрельба прекратилась, потом началась вновь, и так продолжалось почти весь день.

А у нас было очень тихо, фашисты словно вымерли, и в течение всего дня на участке разорвался лишь один снаряд. Он разорвался перед третьим взводом, и солдаты долго спорили, чей это был снаряд: некоторым показалось, будто он прилетел с нашей стороны. Все-таки было решено, что снаряд фашистский, а до наших окопов он не долетел потому, что плохо стреляют.

Скоро должна была наступить ночь, а Никитина все не было, и я начал беспокоиться: если фашисты разнюхают, что мы сидим без артиллерии, и опять полезут в атаку, то нам придется ох как плохо!

С наступлением сумерек разразилась гроза, хлынул дождь, сильный и теплый. Телефонист зажег лампу, и стало видно, как по стеклу нашего небольшого блиндажного окошка струятся дождевые потоки. Я велел вызывать по очереди все взводы, и командиры докладывали, что на их участках дела обстоят нормально: фашисты и светят и стреляют, только перед третьим взводом вот уже тридцать минут не было ни выстрела, не засветилось ни одной ракеты.

— Свети, больше сам, — сказал я командиру третьего взвода. — Смотри внимательнее.

— Смотрим, — лаконично ответил он. — Смотрим.

Но не успел я передать телефонисту трубку, как возле блиндажа ухнуло раз-другой, и вдруг все загудело кругом от разрывов. Сквозь накаты посыпалась земля, огромный ком глины ударил по стеклу, погасла лампа, и запахло фосфором. Этот запах внесло ветром сквозь разбитое окно и с шумом распахнувшуюся от взрывной волны дверь. Я вновь схватился за телефонную трубку, стал звать третий взвод, но мне долго никто не отвечал.

— «Уфа», «Уфа»! — кричал я и дул в трубку. — «Уфа»!

Потом я услышал взволнованный, задыхающийся, голос:

— «Уфа» отвечает! «Уфа» отвечает! На нас идут… около роты… Мы положили их перед траншеями, но они ползут. Дайте артиллерию. «Гром»! «Гром»!

Требуют заградогонь «Гром»! Просят заградогонь «Гром»! Но что я мог сделать? Никитина не было подле меня, не было его разведчиков, не было его пушек! А командир третьего взвода кричал в телефон:

— Я вызвал «Гром»! Две зеленые и одна красная! Почему артиллерия не стреляет?

— Держись без артиллерии, — оказал я. — Держись! — и приказал перебросить ему в подмогу два ручных пулемета и группу автоматчиков из других взводов. Это все, что я мог сделать. Потом связался с командиром полка, но мне ответили, что артиллерия, вероятно, уже на марше и батареи будут на месте минут через тридцать.

— Через тридцать! Когда мне нужен их огонь сейчас, немедленно, сию секунду!..

Вдруг телефонист, все время державший на проводе третий взвод, поднял на меня удивленные глаза:

— Наша артиллерия бьет. Самым смертным боем бьет. Фашисты бегут!

Я выскочил на улицу. Дождь перестал. Перестали рваться и фашистские снаряды, но зато я очень отчетливо уловил в ночи далекий гул пальбы наших пушек.

…На рассвете пришел Никитин. Устало сел на нары.

— Ну как, — спросил, — все живы?

— Все, — сказал я. — Но фашистов побито!..

— Много?

— Человек тридцать.

Он покачал головой:

— Ловко.

— Это ты стрелял?

— Я.

— Как же ты успел?

— А я еще был на месте, когда мой наблюдатель — он все время следил за нашим участком с дерева — сообщил, что ты просишь «Гром». Мы развернулись и жахнули.

— А днем?

— Что днем?

— Днем тоже ты стрелял?

— Днем тоже я. Надо же было пристреляться на всякий случай. Своих никого не задели?

— Нет.

— Ну и хорошо.

— Спасибо тебе, друг.

— Ну, что там, — он устало махнул рукой. Помолчав, спросил: — Хорошо, говоришь?

— Превосходно!

— Надо будет солдатам благодарность объявить.

Вошел радист.

— Товарищ старший лейтенант, связь установлена.

— Как там на батарее?

— Батарея в боевой готовности.

— Через каждые полчаса сверяйте волну. Утром две машины за снарядами. Старшина знает. Все.

К утру мы без единого выстрела перевалили через первый хребет Альп и спустились в долину. Всюду были виноградники и сады. Фрукты уже поспели и оттягивали книзу ветки деревьев. То там то сям виднелись постройки. Фашисты подожгли некоторые из них, и теперь они медленно догорали.

Долина была забита войсками.

Вдалеке также виднелись горы, и войска двигались туда, со всех сторон стекаясь на широкую асфальтированную дорогу. Говорили, что только по этой автостраде можно перейти через те горы. Их снежные вершины были еще так далеко, что если долго смотреть, они вдруг исчезали, словно растворялись в теплом воздухе.

Откуда-то из-за виноградников выехала конница, и нам волей-неволей пришлось сделать короткий привал. Кавалеристы ехали шагом, ослабив поводья. Грудь и бока лошадей темнели от пота.

Лабушкин во все глаза смотрел на проезжающих мимо него кавалеристов: надеялся встретить земляков.

— Откуда, станичники? — кричал он, растянув в улыбке и без того довольно большой рот.

Ему отвечали:

— С Дону!

— Черти! — ругался Лабушкин. — Сказать даже не могут как следует. С До-о-ну! — передразнил он. — Будто я сам не вижу!

Койнов и Габлиани сходили в соседний сад, принесли полные пилотки персиков, и, дожидаясь, пока проедут казаки, мы ели душистые, сочные, с прохладной кожей и еще теплые внутри от солнца плоды.

Койнов, оглядываясь, говорил: