Офицеру, вышедшему навстречу им из блиндажа, Рябов доложил, что прибыли разведчики.
— Знаю, — сказал офицер, с нескрываемым удовольствием оглядывая этих ладных и, что, конечно, не могло утаиться от его глаз, очень дружных меж собой вытянувшихся перед ним парней. — Мне уже звонили.
Стоял солнечный, с легким морозцем и такой искристый, белоснежно-голубой день, какой бывает только в марте, когда еще и зима не кончилась и весна не наступила, но вот-вот уже должно случиться в природе что-то очень важное и необычайно хорошее.
— Будете наблюдать? — спросил, помолчав, офицер, которому приятно было после полутемного блиндажа стоять на улице и разговаривать с этими особенными (в дивизии много говорили об их храбрости) людьми.
Им предстояло идти в разведку. Они должны были пересечь здесь линию фронта и взять «языка». И не солдата, первого попавшегося под руку, даже не просто какого-нибудь офицера, а штабного. Непременно штабного.
Накануне все они были вызваны к командиру дивизии. Полковник, как сразу было заменено ими, чем-то очень недовольный, прихрамывая (полтора месяца назад во время наступления он был ранен в ногу), прошелся по избе и, сердито глянув на вошедших и сейчас же отвернувшись от них, продолжал, видимо давно уже начатый, разговор с начальником разведки, понуро стоявшим возле стола.
— У меня такое ощущение, будто мне завязали глаза. У вас, капитан, нет такого ощущения? — говорил командир.
— Есть, товарищ полковник, но оборона противника очень сильно укреплена…
— Это не отговорка, — морщась, махнул рукой полковник. — Это не отговорка, — повысил он голос — Против нас стягиваются крупные силы, подвозятся боеприпасы, горючее, а нам ничего не известно о намерениях противника.
— Соседи… — попытался было возразить капитан, но полковник жестом остановил его и посмотрел в ту сторону, где стояли разведчики, и, как бы только теперь впервые увидев их и обрадовавшись тому, что они здесь, быстро подошел к ним. Лицо его повеселело и потеплело.
— «Языка», — сказал полковник, — «языка» достаньте мне во что бы то ни стало, орлы! Да не какого-нибудь замухрышку, а матерого, чтобы все знал. Идите ка сюда, — проговорил он, вернувшись к столу. — Вот здесь, — и ткнул пальцем в карту, на которой, извиваясь, тянулись (красная — наша и синяя — вражеская) гребенки оборонительных линий. — Вот здесь, в лощине, у них стык двух полков. Здесь вам и надо пройти, А вот здесь, — палец полковника, отодвинувшись в глубь вражеской обороны, прочертив наискось зелень леса, уперся в черненькие кубики деревни Заозерной, — вот здесь, по данным авиаразведки, расположился штаб какого-то соединения. Здесь вам и надо будет взять «языка».
— Ясно, — сказал Рябов, вглядевшись в карту. — Возьмем, товарищ полковник.
— Три дня на подготовку — ив путь. Хватит трех дней?
— Хватит, — сказал Рябов.
И вот они прибыли на передний край.
Фашистские окопы сперва пролегали здесь по возвышенности, потом отлого падали вниз, в лощину, и, пересекая ее, уходили в лес вдоль широкой и прямой просеки. Там, где траншея начинала спускаться в лощину, возле просеки были сделаны двухамбразурные дзоты, а кроме них, всюду виднелись открытые пулеметные площадки. Перед траншеей тянулись проволочные заграждения в три ряда кольев. На чистом искристом снегу то там, то тут темнели веерообразные пятна, оставшиеся после разрыва мин. Курились тонкие дымки глубоко закопанных в землю заснеженных блиндажей. Иногда было видно, как по траншее, сгорбясь, проходят фашистские солдаты. Снайперы караулили их и стреляли, и Береговский однажды даже поспорил со снайпером. Снайпер уверял, что он сейчас убил фашиста, а Береговский запальчиво говорил: «Ни черта подобного».
С утра до вечера с перископом и биноклем они наблюдали за передним краем противника, и Рябов в результате этих наблюдений становился все мрачнее и мрачнее, убеждаясь, что вряд ли на этот раз они смогут, как всегда, пройти незамеченными через вражеские окопы.
Габлиани с Лабушкиным попробовали было поискать проход на других участках, но вернулись ни с чем: там фашистская оборона была еще плотнее.
— Плохо дело, — сказал Рябов, когда Габлиани, горячась и жестикулируя, рассказал ему об этом. — Остается нам, значит, одно — здесь пробовать, лощиной.
— Очень приятно, — сказал Береговский. Он сидел на нарах, прислонившись спиной к стене, блаженно, после мороза, попыхивая трубочкой. — Они же, мерзкие твари, если не сказать больше, светят всю ночь напролет, как во время карнавала. Мы засыплемся сразу же возле проволоки, если не раньше.
Рябов, настороженно глянув в его сторону, спросил:
— Ну и что же ты предлагаешь?
Тот лишь пожал плечами.
Рябов долго лежал на нарах и думал о том, что завтра надо будет докладывать командиру дивизии, а докладывать, собственно, нечего. «Береговский прав, — думал Рябов. — Нам не пройти». И, думая так, он все же принимался за воспоминания: как они когда-то обманули фашистов под Ельней, как провели их за нос под Ржевом, как было под Воронежем. Но, к великому его огорчению, ни один из этих чудесных в свое время вариантов сейчас не годился для дела. Был, правда, один хитрый ход, однако Рябову почему-то казалось, что полковник никоим образом не согласится на это.
Утром полковник вызвал их к себе.
Он сидел за столом, подписывал какие-то бумаги. Не поднимая глаз, спросил:
— Ну как дела, орлы?
— Плохо, товарищ полковник, — виновато сказал Рябов.
Полковник отложил карандаш, снял очки и, нисколько не удивясь такому ответу, с любопытством поглядел на Рябова.
— А я, признаться, не ожидал от вас иного, — сказал он.
— Товарищ полковник, — умоляюще проговорил Рябов, шагнув к столу. — Я всю ночь, товарищ полковник, не спал, думал… — Он умолк, оглянулся на товарищей и уже твердым, жестким голосом сказал: — Если прикажете, мы пойдем. Только…
— Только нужно, чтобы я вам помог. Так? — Полковник встал из-за стола, прошелся по комнате.
— «Сабантуй? — обрадованно спросил Рябов. — Я тоже думал об этом…
— Да, «сабантуй» устроим, бдительность их притупим. А как ночь настанет, вы и махнете через траншею. Ясно?
— Ясно, — сказал, повеселев, Рябов.
…И на следующий день начался «сабантуй» — демонстрация разведки боем.
Артиллеристы и минометчики били по фашистским блиндажам, траншеям, наблюдательным пунктам, и пехотинцы поднимались в атаку.
Однако, если присмотреться со стороны, это были довольно странные атаки. Солдаты охотнее всего топтались возле своей обороны и, казалось, очень боялись вражеских пуль. При первых же выстрелах, раздавшихся во вражеском стане, они горохом сыпались обратно в свои окопы.
Это очень потешало фашистов.
— Рус! — кричали они в рупор. — Давай еще. Мы будем делать пиф-паф! — и хохотали.
Но русские, как видно, до того вымотались, что с наступлением сумерек уже больше не показывались из траншей.
А потом пришла ночь.
Все сбылось именно так, как предполагал полковник. Обороне противника было нанесено много повреждений, и, как только стемнело, фашисты начали спешно наводить порядок в своих траншеях: поднимать проволочные заграждения, выравнивать развороченные снарядами окопы…
Лишь на одном участке, в лощине, траншеи оказались нетронутыми. Там за весь день не упало ни одного снаряда, а поэтому и солдаты, находившиеся там, не чувствовали никакой усталости, ибо не участвовали в бою. Но поскольку они не устали, то, как и предполагал полковник, бо́льшую часть из них перебросили на помощь пострадавшим от разрушений. И ракет не жгли, чтобы не демаскировать работающих.
Ночь была темная, ветреная, метельная. Рябов лежал на снегу, вглядываясь вперед, туда, где были проволочные заграждения, где орудовали саперы, проделывая проход.
Возле Рябова шумно дышал Койнов. Лабушкин, Габлиани и Береговский лежали позади. Все они были в валенках, в ватных куртках, поверх которых были надеты белые маскхалаты с капюшонами, так что виднелись одни лишь лица. Только Береговский на всякий случай был в штатском. Впрочем, под маскхалатом этого нельзя было заметить. Когда вернулись наконец саперы, Рябов толкнул локтем Койнова и тихо, неслышно и как бы не спеша пополз вперед. Целый рой трассирующих пуль, вдруг со свистом пронесшийся над ним, заставил остановиться. Он лежал, распластавшись на снегу. Ему было жарко. Сильно и тревожно билось сердце.
