– Блад! Блад!

Смышлёный Геша заржал первым. Рыжий быстро сообразил, что громогласное «блад» вовсе не английское blood – кровь, а совсем даже теплое, родное, столь часто употребляемое нашими мужичками, исконно русское слово. Следом заржали все мы. С опозданием, но все же и до нас дошло, что за сцену только что изобразили перед нами эти юные театралы. Действие миниатюры как бы разворачивалось на палубе нашего «Жуковска», на которую не так давно высадился норвежский десант. Конвульсирующая жертва – зверски зашкеренный норвежский моряк-спецназовец, а, соответственно, бьющийся в пене и однообразно матерящийся маньяк-убийца, есть типический образ доброго, русского парня.

В этом месте наши морячки вдруг прекратили смеяться и, продолжая улыбаться, правда, теперь ещё шире – до ушей, как по команде повернули головы в сторону средней надстройки норвежца. Придерживая тяжелую, клинкетную дверь, судя по звону кастрюль и пробивающемуся пару, ведущую в корабельный камбуз, на нашу гоп-компанию, улыбаясь, смотрела она. Это была молоденькая темноволосая норвежка в белой камбузной куртке. Она не была куклой, но эти ямочки на щеках, эти темные искрящиеся глаза и главное – её юный, заметный, как яркий лучик издалека, естественный природный шарм. Девушка более всего походила на увиденную мной через много лет в кино молодую актрису – Чулпан Хаматову. Тот же тип очарования, та же пряная азиатчинка в разрезе глаз и лёгкой скуластости. Такие черты лица нередки у северных скандинавов, ведь в своих жилах они несут частицы саамской и угрской крови. Что сказать? Не миновала и старика Паганеля чаша сия. Как в той популярной песенке: «Мое сердце остановилось! Мое сердце замерло»…

Ее звали Ленни. Правда, когда наутро я вновь увидел ее, мне это было еще не ведомо. Она, в сопровождении какого-то парня, карабкалась вниз по переходному мостику на нашу палубу. Они вдвоем несли большой пластиковый бидон, держа его за синие ручки. Бидон был не легок, литров на тридцать, и в нем булькала какая-то химия. Парень же был высок, гораздо выше её, и я с неуместным облегчением констатировал, что мы с ней примерно одного роста. Как говориться: кто о чем… Зато нести им поклажу из-за разницы в росте было явно неудобно. У меня появился повод вмешаться. Я протянул ей руку – давай помогу. Она улыбнулась уже знакомой, еще вчера сразившей меня улыбкой.

– Прифьет, как дала? – вдруг выдала она до боли знакомую фразу.

– Ты преподаешь русский язык? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Как ты знаешь? – ответила она вопросом на вопрос, явно изумленная моей нечеловеческой проницательностью.

Она говорила по-русски! Часто ошибаясь, с сильным, похожим на финский акцентом, но она говорила по-русски! Я стоял и улыбался счастливой улыбкой дефективного подростка. Видимо, высокому парню все это начинало надоедать. Он аккуратно поставил тяжелую флягу на мою ногу и с ледяной вежливостью эсквайра по-английски осведомился:

– Не соблаговолит ли досточтимый сэр принять в качестве скромного презента от нашего экипажа этот шампунь для уборки санитарных помещений?

– Что, такой плохой запах, воняет? – покраснев и от неожиданности продолжая тупить, отчего-то шепотом спросил я.

– Ужасно, сэр. Просто катастрофа, – печально закивал норвежец. – Надеюсь, этот изящный тридцатилитровый флакон гигиенического средства «Хвойный лес» вам поможет.

Он гулко булькнул флягой с еловой веткой на этикетке. Затем приподнял её и попытался вернуть обратно на мою ногу. Однако я, с несвойственной мне сноровкой, успел отскочить.

– Ничего, ничего. Я помогай! Май нэйм из Ленни. Ленни Бьернсон. Так приятно! – протянула она узкую ладонь.

– Так приятно, – согласился я вполне искренне и протянул руку, забыв, между прочим, представиться. Она ответила неожиданно сильным для девушки ее сложения рукопожатием.

– Я слышала, как тебя называть друзья. Как это… погоняло! – заявила, довольная своей осведомлённостью, девушка.

Я не стал уточнять, насколько она близка к истине. Чтобы не мучить Ленни громоздким для нерусского уха Владимиром или невнятными Володями, Вовками и Вовами. Я решил примитивно сократиться и выдал:

– Влади. Зови меня Влади.

Какая это роковая ошибка – я понял несколько позже, когда рыжая скотина Геша, засунув мокрый нос в судовую парилку, где я мирно балдел, гнусаво и похотливо проблеял:

– Влади, девочка моя. Твой суслик идет к тебе. Чмоки, чмоки – заодно и помоемся!

Надо сказать, что промысловые суда в рейсе и вправду не благоухают. Когда идет рыба, то просто не до тщательной уборки – нет времени. Это уже на переходе в порт всё судно драят и моют, сливая грязь в льялы мощными струями забортной воды из пожарных гидрантов. В тот день мы потрудились на славу под руководством боцмана и Ленни, которая оказалась весьма занудной чистюлей и к тому же – студенткой тромсейского университета по специальности: санитарно-пищевая технология; разумеется, рыбной отрасли.

Боцман с русской щедростью плеснул на палубу из нерусской фляги половину бывшего в ней мыльного, резко пахнущего хвоей туалетного счастья. После чего принялся сливать это дело мощным пожарным напором. Однако эффект произошел иной. Наш работяга «Жуковск» стал стремительно превращаться в некое заполненное душистой хвойной пеной исполинское и невыносимо гламурное джакузи. Чем остервенело-старательнее смывал мыло за борт боцман, тем более агрессивно и вызывающе вела себя пена. Происходящее напоминало фильм ужасов под оригинальным названием «Пена атакует!».

Пахучее, интимно потрескивающее мыльное облако заполняло собой все судовое пространство, проникая в каждую щель. Выйдя из каюты или поднявшись из машинного отделения, человек попадал как бы между мирами. Здесь, как в чёрной дыре, не было ни времени, ни пространства, а только потрескивающая, благоухающая хвоей нирвана, банно-прачечный Эдем. Только неромантичный капитан Дураченко не оценил этого намека судьбы, дескать: смирись, оставь суету и заботы, отринь страсти, человек, содрогнись перед лицом вечности! Его красное, разъяренное лицо, обрамленное седой бородой, показалось из верхотуры третьего этажа палубной надстройки. Капитанская голова, увенчанная пенной шапочкой, словно нимбом, торжественно и мощно осветилась солнечными лучами из-за просветов облаков.

– Боцман! – раздался сверху усиленный микрофоном громоподобный глас капитана. И еще раз громоподобно: – Боцман!

Несчастный, изнемогший в борьбе с мыльной напастью, мокрый до нитки Устиныч возвёл очи горе.

– Бронислав Устиныч! – продолжил вдруг капитан с неожиданной, что называется – ледяной вежливостью.

Причиной тому была следующая диспозиция – наш пенный ковчег был пришвартован своим правым бортом к левому борту норвежца.

Когда началась эта мыльная русская опера с непередаваемым национальным колоритом, весь личный состав «Сенье», включая вахтенных, высыпал на свой левый борт. По мере явления из бездн нашего намыленного морского скитальца очередного плюющегося хвойным шампунем пенного призрака, норвежцы все более впадали в состояние клинической истерии. Выход на авансцену главного персонажа – мастера Дураченко в роли Саваофа на воздусях, сопровождался уже обессиленным молчанием зрителей. Наш мастер вовремя заметил благодарных зрителей и счел за благо не подливать масла, пардон, мыла в пространство.

– Бронислав Устиныч! – продолжил Владлен нарочито спокойным тоном.

– Слушаю вас, Владлен Георгиевич, – не без претензии на светскость ответствовал мокрый боцман.

– А не жмут ли вам яйца, любезнейший? – с медоточивым иезуитством осведомилось начальство.

– Никак нет, Владлен Георгиевич, ничуть, – последовала в ответ чарующая боцманская улыбка из-под усов.

Непринужденная беседа двух светских, пардон, морских львов была бесцеремонно прервана резкой командной фразой по-норвежски, раздавшейся по громкой связи из командирской рубки сторожевика. Галерка мгновенно опустела. Зрители без аплодисментов исчезли по местам несения службы.